Глава 1.
Присказка
1.
Вторая половина дня восьмого июля. Судя по тому, что солнце на западе клонится к своей келье и горизонт обозначился светло-жёлтой полоской — уже вечереет. Ветер тихий и южный, тёплый, как парное молоко, подгоняет в спины, а врезаясь в стену леса, бесконечно уносящуюся ввысь, расплющивается и удивлённо воет.
Летом в лугах красота. Сидишь на куртке подстеленной, коровы мирно траву щиплют, хвостами обмахиваются, как веером, вода в реке шумит и плещется рыба. Под ногами земля пахучая. Кое-где, из-под листвы, торчат невысокие кустики вербы. Вокруг берёзы с пушистыми кронами. Здесь, как нигде, пахнет жизнью.
Встанешь в этих лугах, разнотравье и цветах и увидишь, как из небольшого болотца чомга взлетит нелепая, испуганная, с рогами на голове. У речки, на сгнившем стволике молодой осинки, почти сливаясь с окружением, выпь. Река, совсем уж, до безобразия, голубая, совсем раздетая, как дно океана, бьётся бабочкой в холмистой равнине, с холма в яму, перекатывается волнами, будто ласкает саму себя – дикий и необъезженный зверь. Белый песок блестит на её дне острыми лучиками. По берегам лето уже вырастило длинные травы осоки и меч-травы.
Погуляешь по разнотравью, лугам, осоке, тимофеевке, ромашкам, колокольчикам, клеверу, разводя руками, проберёшься через зверобой и вот ты уже в лесу. Берёзы да осины. А там где сосны и ели темно, как в омуте озёрном. Посмотришь под ноги, там, во мху – миниатюрном пальмовом лесу, торчат берёзовики – три белых трупика. Здесь их излюбленное место – возле болот, во мшистых березняках. Там дальше, за изломанными кустами торчат красно-бурые шляпки моховиков. Юра знал, что если понюхать этот гриб сейчас, то не учуешь никакого запаха, но если моховик сварить в супе, аромат в комнате останется на несколько дней. Больше всех здесь сыроежек, с ними не надо играть в прятки, там, где посуше, их мерено-немерено, поэтому и неинтересно их брать. Они растут и кучами и поодиночке, молодые — как шарики, старые – как трухлявые пни, красные, синие, жёлтые, с сидящими на них слизняками. А ещё мухоморов здесь много – островерхие, на тонких, белых ножках, с юбочкой и красной, в пятнышко, шляпкой. Видать, эта Карибская жара была их средой.
Из серо-коричневой, опавшей листвы, торчат хиленькие чесночники. На гнилой древесине и пнях красноватые матрицы ложноопёнков. Между еловой группой, сосной и цветущими башмачками, прямо посередь — величавый, склонив шляпку на бок, как дон Жуан, стоит красавец – белый. Дубовик обыкновенный, шляпка до восемнадцати сантиметров, желтовато-сероватая, сочная, ножка до пятнадцати сантиметров яйцевидной формы, будто мясо его распирает, как домашнюю свинью.
Далеко ходить не надо – увидел, что трава стала низкая и иди смело. Здесь брусника красным ковром, если никто ещё до неё не добрался. Если трава высокая, прямая и мягкая – разведи её руками и окунись внутрь – здесь земляника, от которой пахнет мёдом травяным. Только гляди в оба — не наступи на хвост гадюке. Гадюка – сластёна, большая любительница сладких ягод. Что бы найти тёмную ягоду совсем смекалки не надо, черника же она вон – её завсегда летом много, зато и пахнет она лесом, свежестью.
Живут здесь люди добрые, от щедрости лесной, наверное, добрые. Жизнь здесь тихая, как река, которая так и называется – Тихая Верба. За тысячи лет, что она здесь течёт, сменила уже несколько русел, оставив за собой глубокие озёра и болота с извилинами. С высоты птичьего полёта эти места, от озёр и прудов, выглядят как шкура леопарда. Деревня стоит прямо на этих озерках да болотах. Так её и назвал простой русский народ, что бы голову не ломать и что бы без вопросов – Болотки. Откуда здесь люди взялись – этого никто не знает, только пустеет деревня. Дети вырастают и уезжают в город, вспоминают, конечно, с убийственной грустью, места, где родились, озёра, на которые с удочками бегали, да ничего уже не поделаешь – теперь людям нужна цивилизация, удобства, а здесь всё же, хоть и красиво, хоть и вкусно-сладко жить, но работать приходиться за троих.
Юре не хотелось в город. Не хотелось в шум, в гам, где люди набитые деньгами, цифрами, компьютерами. Здесь, в Болотках, чистота. Чистота эта уже царит миллиарды лет. Здесь всё от жизни кипит, друг друга жизнью толкает – слева на болоте утки крякали, вспорхнул с дерева дикий голубь, иногда, прямо над головой, стройными парами, вытянув длинные, палочные ноги, пролетали журавли. Жужжали пчёлы и насекомые, звонко запел соловей в соседних кустах, где под ними лежат пёрышки и белые косточки какой-то птички. Пройди чуть дальше и наткнёшься на целый лес папоротника – древних хвощей, а под ними густо сидят лисички – рыжие грибочки со сладковатым привкусом. Душа наполняется чем-то поэтическим, добрым и мудрым. Если выбираешься из этих мест, то всю оставшуюся жизнь хочется вернуться обратно – к этому развесистому, старому дубу с растрескавшимся стволом, где в кроне кукует кукушка, а с ветки на ветку перелетают пузатые пичуги.
Лес, тёмный и дремучий, мудрый как старец. Когда научишься с ним разговаривать, он тебе поведает о единстве человека и природы. Человек уходит и взрастает той же травинкой или могучим деревом. Человек, как и всё здесь – вариться с природой в одном котле.
И так каждый день. Выйдешь утром ранним, пятьдесят голов коров гонишь перед собой, кнутом щёлкаешь. Через поля в лес и уж как закрывают за тобой ближние деревья крыши домов, так до вечера их и не видишь, будто на завод ушёл. На Ближнюю Вербу сначала пригонишь, искупаешься и дальше на Большое Заболотное озеро, через пруды к лугам у Гладкого озера, только на Дальнее Заболотное не идёшь – далеко. Вымотаешься весь, а пастух не должен уставать, уставать должен каменщик да лесоруб, а пастух должен гулять, да грибы собирать.
Зимой в этих местах ужасно хорошо. Бывало, на лыжах выскочишь из деревни и в лес, душе отдохнуть. А ночью? Иногда всё вокруг покрыто толстым покрывалом снега. Невыразимо тогда тих лес, лишь луна, чёрные остовы стволов и искристый снег. На окнах затихших стволов плетут свои узоры морозы. Лес, словно коралловый, сплёлся белыми ветвями, как в иной реальности, арками согнувшиеся деревья. Ухнет сова и бесшумно свалится целый гвалт снега с деревьев, помчится прочь заяц-беляк. И вновь тишина, ничто на свете не шелохнётся, будто всё спит в плотно звенящей тишине. В этой морозной синеве лес сказочен. Сказочно-прекрасен и сказочно-невероятен. Пройдёт час и ничто не изменится, только лисья тропка, кокетливая и целенаправленная посреди поляны. Пройдёт ещё час и лисью тропку пересечёт заячий след. Может вскоре повалит мягкий снегопад или взовьётся снежная буря, поднимет белый хоровод. Пурга скрывает в своём буйстве и дома и лес, только одно остаётся прежним – это тишина. Эту тишину ничто не нарушит, только люди.
Десятая неделя после пасхи – Купальские дни. Солнце печёт. По поверьям: русалкам-мавкам негде спрятаться и ночью они выходят из воды. Водяной ночью булькает, выплывает на дубовой коряге, весь тиной обмотан. Увидишь – прячься – водяной может под воду утащить. По ночам у реки песни: русалки хороводы водят. Юра и сам слышал эти песни, только, наверное, это девчата на берегу поют. В деревнях делать нечего и поэтому по утрам и вечерам они затевают песни и пляски, не деревни конечно, а мужики и бабы. Со стороны они больше похоже на истинно лесных жителей, на большое гнездовище птиц, часто заводящих свои трели не хуже никаких соловьёв. Вон и венки по реке плывут. Некоторые пристали к берегу и крутятся в водоворотах, красивые из жёлтых и красных цветочков. Просто девчатам в этой деревне очень скучно, нормальной девушке и выйти то некуда кроме как замуж. Кладбище здесь – единственная достопримечательность, туда по праздникам и ходят. Так вот хоть Гряная, Русальная неделя (бабки называют эту неделю Русавница) бывает им поводом для веселья. Это Юре тишина деревенская и есть любимое развлечение, а лес, поле и озеро – дискотека, клуб и ресторан.
Вспоминает он часто как с отцом на рыбалку ходил. Сядут на закате, на мостке, что над озером. Две тени в вечерней дымке. Отец курит и что-то говорит, а Юра удочки налаживает и над ними такой же тенью дерево. Любил весёлые праздники, как вчера на Ивана Купалу, Юра как-то не очень. В озере, громко крича и баламутя воду, тащили бредни, выплёскивая на берег склизкую массу озёрной рыбы. Кругом папоротники, как в палеоцене, но ни одного цветка.
Вот и Томка визгливо, радостно лает, оповещая, что пора бы и домой. Да, и правда – пора. Томка – это собачка Юрина, обыкновенная, не породистая. Совсем недавно ещё Томка щеночком была и с визгом бегала от пятнистых кур, а от козы, которая почему-то сразу её невзлюбила, пряталась под крыльцом дома и сидела там тихо-тихо, совсем как ребёнок. А теперь даже коров не боится и гонит отбившихся в стадо. И таким подхалимом сделалась эта Томка, будто чувствует нас – людей и всяческими способами пытается перехитрить. Выгонишь её на улицу – дрожит, будто замёрзла, что бы её домой пустили, хоть на улице и жара летняя. А дома под кроватью спрячется и сидит там – не выгонишь, что бы опять на улицу не попасть.
Встал Юра, потянулся всем телом, поглядел в небо: облачка были синеватого цвета и представляли собой изломанные траектории поперёк неба. Снял кнут с плеча и погнал кров в деревню мимо берёзовой рощи. Влюблённые почему-то всё время терялись в этих густых, зелёных рощицах.
Коровы, завидев родные хлева, припустили шагу и громко, протяжно замычали. За полем уже видны крыши домов, издалека казавшиеся чёрными, будто от сырости потемневшие. Посмотришь на эту ширь полевую, и душа крылья размахивает. Вроде бы засадили его по травинке, по зелёному стебельку, а со стороны глянь – зелёное одеяло. Лето это очень плодородное выдалось: и ягоды тебе тут и грибы и яблоки в огородах и видно уже, что к концу лета лесные орехи осыпят кусты за Дальним Заболотным. Этим летом трава за огородом выросла буквально на глазах, так что деревенские жители и не заметили, как оказались в зарослях выше их самих головы на две. В таком бурьяне запросто можно заблудиться.
Вот и деревня. Скрипит знакомо колодезный вертушок, раздаются в поле громкие разговоры баб, в песке на дороге купаются куры и разбегаются, стоит только впереди идущему быку сипло замычать. Уже видна у крайнего дома фигура Михаила Ивановича, стоящего неровно, так как не просыхал он уже более месяца и сейчас не подвёл. На доме его, молодой рукой написано: “Болотки” — выкрик то ли какого-то одиночества, то ли предупреждение иносельчанам.
2.
Юра закрыл за собой калитку, и Томка еле успела прошмыгнуть в сужающуюся щель. Она тут же весело запрыгала вокруг, привставая на задние лапы. Похоже, что она была рада не меньше его самого и стала валяться у изгороди, переворачиваясь через спину, пока не попала на грядку с баклажанами и хозяин на неё не прикрикнул.
Где-то играла музыка, что-то старое, мелодичное, но всё же красивое. Что именно отсюда не разобрать. Собака вновь проскользнула вперёд его, заявив о себе хрустальным лаем. Снова эта тёплая радость в груди, которая всё время возникает, когда тебя окружают четыре стены и крыша. Или натура уж человеческая такая – жить в пещере, лежать в сундуке. Вроде бы человек – вольная птица – леса да поля, а тянет всё же его в то место, где можно часами сидеть на диване, голову на подушку положить, нога на ногу, или это инстинкт какой-то гнездовой?!
Первое, что отыскал глазами Юра – хозяйку гнезда. Танечка сидела у окна и мазала огурцом лицо. Вообще, в последнее время Юре казалось, что она выращивает огород только для того, что бы его себе на лицо ложить. От зеркальца зайчики по стенам прыгают.
Он прошёл через всю светлую комнату к супруге и, подойдя, обнял её. Почувствовал жар пропитанной телом кофточки. Она, в ответ, погладила его по голове. В нос ударил густой запах сушёных яблок, которые в мешках сохли на печке.
Стол находился посередине, на резной ножке, с медным самоваром на углу. Юра сидел и ждал, когда Таня принесёт тарелку наваристых щей или душистой картошки. В углу чавкала Томка, которую кормили наравне с хозяином. Бегал по всей комнате с фантиком от конфетки серенький котёнок.
Юра разглядывал убранство собственного дома, будто сто лет скитавшийся по заработкам, и постукивал пальцами по столу. Половички полосатые, как линии жизни, цветы в кадушках, занавесочки на прогнувшейся резинке, в верхнем, правом углу образа и несколько жёлтых, тоненьких свечек. В печке дымился чугунок с вареной картошкой, перед печкой кучка поленьев. Всё же уютно было здесь, все это замечали. По полкам Таня расставила баночки с маринадами. Баночки эти необыкновенные, старинные, таких сейчас не производят – эллипсами да ромбами, такие, например, которые радуют глаз и возбуждают аппетит: крыжовник в розовой водичке, цветная капуста, зелёный горошек как экзотическая рыбная икра, земляника в сиропе и ещё там чего-то с тряпичными крышечками.
Таня у Юры была прелесть. Она всё ещё суетилась на кухне у плиты, наверное, хотела очень угодить. Супруга была в красном платьишке на тонких лямках и синем платке, накинутым на плечи. О Тане можно сказать, что она настоящая русская девушка. Она любила русские песни и проще всего её можно представить в праздничном хороводе, вдруг взмахивающей платочком и с частушками выскакивающей в центр. А ведь если подумать: в основном своём мужчины женятся по любви. Для женщин мужчина — это в первую очередь сила, содержание и в каком-то случае власть, они не смотрят на мужчин как на маленьких слепых зверушек, которых можно тискать и без памяти любить. У мужчин же всё по-другому: женщины им больше ни для чего и не нужны, кроме как для любви (если это, конечно, мужчина).
В этом году они должны были справлять десятилетие их брака, так называемый, день роз. Больше всего Юра ценил в Тане то, что она не была подвержена никаким пресловутым фанабериям, то бишь капризам и была покладистой, как и полагается хорошей жене. В этом смысле Юру всё устраивало. Таня в свою очередь тоже была далеко не дура. Она не хотела, что бы Юра любил её по привычке, ведь это уже дружба, а зачем мужчине эта самая дружба?! Любовь ему нужна, пламенная, пуэрториканская любовь.
От раздумий его всё-таки отвлекли вопросом. В какой раз он поразился этому лучистому, чистому голосу – не голос, а музыкальный инструмент.
— Сколько тебе пельменей положить?
— Девяносто девять.
— Ну, может тогда сразу сто?
— Я что, по-твоему, обжора?
Она поставила перед ним две дымящиеся тарелки – обещанные щи и пельмени. Где-то под столом кувыркался котёнок, и Томка глядела на него из своего угла с каким-то несобачьим интересом. Сама Таня села напротив и, положив голову на ладони, стала смотреть на супруга. Юре это не мешало. Таня и после десяти лет брака оставалась той же, что и была, разве несколько пополнела, да ей это только на пользу – такой худышкой, какой она была раньше, вообще неприлично быть в деревне. Деревня – это кровь с молоком. А вот глаза у неё не озорные вовсе, как раньше, а такие влюблённые, за целый день истосковавшиеся, с громадными ресницами, в которые Юра когда-то влюбился. Юра вспомнил, как в конце весны, в самых последних числах, принёс ей целую корзину настоящих, свежесорванных подснежников. Вспомнил, как эта корзина стояла возле кровати, а он, стоял на коленях и обнимал её. То была весна, она даже Маугли не обошла.
А тем временем за окном садилось солнце. Недалеко раздался девичий смех – озорной пьяной радостью, где-то за углом. Затем более тихий и грубый голос паренька. Слов его было не разобрать но, по сути, что-то рассказывал. С западной стороны ещё один девичий голос громко прокричал: “Оксан, выходи гулять!”. Вдруг всё заглушило мычание коровы в их хлеву и грубый, юношеский голос позвал кого-то.
Таня смотрела в окно. Там, возле плетей огорода расхаживали парочки, под руку, важно, как гуси. Вдруг она сказала, увидев что-то в окне.
— Странно всё-таки, — под столом шумел котёнок, то закидывая фантик себе на живот, то сбрасывая его на землю и выгнувшись в спине, расхаживая вокруг, — почему так? Бывает парень красивый, а встречается с некрасивой девушкой?
Юра поднял на неё взгляд, разглядывая её слабо загорелое лицо, мармеладные губки, загадочные, цвета киви, глаза.
— Ты сказала: почему парень красивый гуляет с девушкой некрасивой?
— И что?
— Дескать, какой бы парень красивый не был, перед девчонкой он всегда урод?
— Что?
— Сама ляпнула, сама и разбирайся!
Юра снова вернулся к еде, а проглотив несколько ложек, вдруг оторвался и, положив ложку, сказал жене.
— Хочешь, анекдот расскажу!?
Она промолчала, уже раньше времени улыбаясь и накручивая на палец прядь волос.
— Один учёный решил поставить эксперимент: поймал таракана, оторвал ему четыре лапы, свистнул – таракан убежал. Учёный записал. Оторвал все лапы, свистнул – таракан не убежал. Записал: без ног не слышит.
Таня прыснула в ладошку, весело так, не стесняясь, так что носик задрался.
Когда Юра принялся за пельмени, он вдруг задумался и серьёзно посмотрел на супругу. Положил ложку в тарелку.
— Знаешь, что, Тань!? Я, наверное, сменю работу. Не дело это – здоровому мужику коров пасти.
Она посмотрела на него. Знала, что это нелёгкое решение. На самом деле он не считал зазорным выгуливать скотину и проводить целый день в лесу, а на все эти жертвы со сменой работы, он идёт только ради неё. Таня положила свою тёплую ладошку на его.
— Это вовсе не обязательно. Мы не голодны и у нас есть деньги.
— И это отрадно. Конечно, мы можем себе позволить всё: не ходить в рестораны, не ездить на машине…
— Зато мы можем себе позволить не торговать душой и быть свободными…
— Да причём тут душа, Тань?! Сама подумай, — она опустила глаза, — конечно, нам двоим хватает, но что, если нас станет трое… или четверо?
— Или пятеро, — с ехидством продолжила Таня.
— Или, может быть ты, не хочешь ребёнка… уже?
— Хочу!
— На что ты будешь вещи покупать ребёнку? А если это будет девочка? Мы с тобой ещё увидим небо в алмазах! — поставил он точку в этом разговоре.
Жена знала, что муж просто хочет выглядеть в её глазах мужчиной и не мешала ему в этом. Внешне жена может относиться к мужу с уважением, однако в глубине души всегда считает его ослом и немножко жалеет. Это как нотабене. Хотя жили они вовсе не худо-бедно и ясен бивень: если Юра сменит работу — что-то в семье кардинально поменяется, а надо им это, особо ей – которой очень хорошо с ним таким?
Когда совсем стемнело, и на улицах остались видны только жёлтые окна домов, у реки послышались песни. Песни лились грустной нотой, будто девчата, или кто там у реки, все разом страдали от неразделённой любви.
Прежде чем зашторить окна, Юра поглядел на небо: кольцо вокруг луны, значит завтра будет ясная погода.
Неровно улыбаясь, Таня прошла в полумраке комнаты за печку. Слева, со стены свисало, расписанное гжелью, коромысло, внизу деревянное ведро, несколько пучков какой-то травы, привязанных за ниточки к гвоздикам. Юра последовал за ней, за печку, где приютилась кровать.
Таня уже лежала под одеялом, однако волосы лежали поверх русыми водорослями – красивые, завивающиеся чересчур густо у концов, волосы. На подоконнике стоял красный горшок с плющом, у которого были широкие, зелёные с коричневым, листья. Кто-то сказал, что этот плющ растёт по берегам Амазонки, может быть это и не так, но ему нравилось представлять, лёжа ночью с открытыми глазами, как эти листья сплошным ковром покрывают берег экзотической реки и вдруг чёрные ноги туземцев с бусами по щиколоткам, осторожно ступают по ним, прижимая эти листья к мягкой, южноамериканской земле. Он припал к её губам, ощущая языком то острое, пресное, кислое возбуждение. Поглаживал её изжелта-серые, душистые волосы, тёплую талию. Она прижалась к нему поближе, гладя коленкой по ноге.
Юре пришлось задрать руку назад, взять тощенькое теле котёнка, который нашёл минуту, что бы докучить человеку. Выкинул его с кровати.
— Иди, подумай о чём-нибудь!
Таня засмеялась, прижав лицо к его груди, и чувства любви нахлынули на него словно двадцатиметровая, двадцативековая штормовая волна. Он подумал некстати: женщина любит ушами, мужчина глазами, идеальная поза – мужчина смотрит женщине в ухо.
Его любовь, жар тела, все эти вязкие, утопающие в цветах чувства, которые он отдавал ей, окутывали её будто мягким, обтягивающим платьем и она сказала ему:
— Я тебя люблю!
Юра не ответил словами. Ему показалось, что ответ “Я тоже” прозвучит как-то фальшиво, будто попытался не офоршмачиться. Он глядел в её бусинки – чёрные глаза, а она выискивала слова где-то на его губах и груди. Она говорила, обдавая его лицо своим жарким, как тропическое солнце, но свежим, как мятный куст, дыханием. Потом говорил он, чувствуя, как темнота раздевает душу, как слова, которые не скажешь днём, тёмной ночью льются нескончаемым потоком, широким водопадом расплавленной души. И когда чувствам стало тесно в маленьком домике, они мурлыкали слова уже вдвоём и губы их, еле касающиеся, всё плотнее и плотнее смыкались.
3.
Утро тихое и сонное, даже комары да мухи спят. А они уже пьют крепкий чай, глаза протирают. Солнце окрасило стёкла в рыжий цвет и всё, что было за ним, переливалось золотыми блёстками.
Печь громко ухает, будто кто-то разговаривает в печной трубе, примета такая есть – к дороге. Ну, вот и пора. Поцеловал растрепанную жену, приобнял за плечи и посмотрел на улицу. Со стороны леса послышался рокот двигателя, видать привезли какого-то начальника. Юра показал Тане на неё. Волга встала где-то в начале деревни и замерла, будто все в ней уснули.
— Кто там ещё приехал на наш высокогорный каток?
— Не знаю. Юра, ты поосторожней, ладно?!
— Угу, — мотнул он головой и, свистнув Томку, вышел из дома.
С утра на траве лежала роса, и резиновые сапоги пастуха тут же стали блестеть от влаги. От росы блестели даже ржавые чугунки, которые были одеты на жерзди забора, как вражеские шлемы, добытые в бою. Хозяева выгоняли коров, и его кнут сгонял их в стадо или в стаю, если посмотреть издалека. К нему здесь, в Болотках, относились доброжелательно – здоровались, спрашивали про дела, про жену, про огород, а одна бабка даже наставления или своего рода пожелания дала:
— Юра, ты не купайся на русальной неделе, побереги душу! Не надо против бога идти. Пугаться – это ты не пугайся – русалки смелых боятся, а на рожон тоже не лезь. Видал, как они по ночам разгулялись!? В поле одни закрутки от них, да тряпки красные.
Юра, конечно, выслушал всё — к старым людям нужно относиться с уважением, но всерьёз не принял. Эта бабка, да будет вам известно, ходила по маленькому прямо на диван, на котором спала. В этом же диване она хранила конфеты, которые потом раздавала детям.
— Чего же они меня под воду утащат? Откуда они взялись – эти русалки? Объясни мне!
Чуть согбенная Анастасия, от старости уже вся чагравая, как пыль на дороге, недовольно отвернулась в сторону, скосилась на траву под ногами. Сказать было нечего.
Когда пастух собрал стадо, деревня была практически за кормой. Перед глазами поле – большое, нескончаемое и гладкое, будто только что, ещё горяченькое, с пылу с жару, из под рук создателя.
На дороге два автомобильных следа с руническим рисунком от колёс и сам автомобиль. Залез передними колёсами на травянистый пригорок с дороги и был похож на какого-то чёрного жука–падальщика, уснувшего под утро на полшаге.
Дверца Волги открылась, и вылез тип, поправляя воротник. Э-э, этого типа мы знаем. Это из района начальничек колхоза. Недавно его поставили – из бухгалтеров перевели. Да! Назначили его за главного и теперь он не хрен собачий, как раньше, а Сергей Михайлович. Одет, как всегда с иголочки: чёрный пиджак, в пару ему брюки, сверкающие кремовым глянцем ботинки с плоским, широким носом, белоснежная рубашка и даже бабочка.
Он курил, но ветер слабый-слабый, усталый, еле-еле разгонял выпускаемый им сигаретный дым. Перед пастухом он стоял с представительным видом толстяка Карлсона и когда Юра поравнялся с ним, то ответил на ещё не прозвучавший вопрос.
— Мне мама не разрешает фантиками меняться.
— Да ладно, подожди ты! – остановил тот его, и Юра с горечью понял, что делегация приехала именно к нему. Ну, бог с ним, он остановился, подошёл, почувствовал фальш в голосе Сергея Михайловича, когда тот начал издалека.
— Вот сразу видно, что ты женат – все пуговки пришиты…
— А это первое, чему она меня научила во время медового месяца.
Как и предполагал Юра, разговор получился нехороший, на ножах. Если рассказывать в краткости, то получается примерно следующее: начальник колхоза предложил пастуху пасти коров ещё и соседней деревни, ссылаясь на то, что он состоял в интимных отношениях с его матерью и матерью того пастуха, который свалился с болезнью, у которой тоже есть мать и он тоже её имел. Пастух отказался, ссылаясь на то, что состоит в интимных связях с матерью начальника колхоза, с мэром округа и самими коровами и закончилось это так:
— Не считай меня идиотом, только потому, что я родился в твоей деревне! – И с улыбкой на губах, выражавшейся в мысленной реплике: “Гуляй Вася, чеши пузо!”, Юра отдал ему честь.
Успел всё же испортить настроение с самого утра. Незнай, то ли профессия у него такая – людям настроение портить, то ли сам по себе жук такой. А-а, махнул он рукой, чёрт бы с ним, с начальником. Свежий воздух защекотал ноздри, надышаться им – пропитанным запахом ёлочных иголок, сосновой смолы — было невозможно.
На реке Тихая Верба сидел рыбак заядлый. Хлебом не корми, рыбой только. От тумана там всё ещё будто чёрно-белое. С мостка пять удочек свисали, и он над ними, как работодатель. Кепку надвинул на глаза, за поплавками следит. Махнул ему рукой, завидев с отарой коров. Юра невольно залюбовался безмятежным отдыхом Германа. Клюнула. Радость то, наверное, у него какая, неземная. Рыба, с силой выдернутая из воды, засверкала в лучах солнца глянцевыми чешуйками. Она быстро кувыркалась на крючке и била себя по бокам. Но сорваться ей уже не суждено, рыбак сам снял её с крючка и бросил в синее, пластмассовое ведро с белой, неудобной ручкой. Надвинул кепку глубже на глаза, потрогал крючки, всаженные в купол, и насадил червя. Закинул, сел и с жадностью откусил от бутерброда с колбасой приличный кусок. Рыбалка всегда будит аппетит.
Поле окружило пшеницей, от шума которой казалось, что кто-то в ней бегает с места на место. Чего это там старуха говорила? Он раздвинул колосья и зашёл поглубже, закинув кнут на плечо. Осмотрелся, пригнулся даже. Нет ничего. Пшеница, как пшеница, растёт себе, как и сто лет назад росла, и никому дела нет тревожить её. Время придёт и пройдётся здесь трактор – спилит всё вместе с закрутками и красными тряпками, если таковые и есть.
Свободный от разоблачения, он вздёрнул голову вверх. Жаворонок в вышине – надо же – уже проснулся. Тоже, кстати, примета – к хорошей погоде. Для пастуха это очень хороший знак, как благословение. И губы зачесались, так что пришлось потереть их тыльной стороной ладони – к поцелую, точно к поцелую – губы, они так просто, от безделья, не чешутся. Мысль такая набрела, смелая, будто кем-то обдуманная, оброненная, а им найденная: есть различные приметы – природные, человеческие, по которым определяют будущие события. Если изучить закономерность этих примет, изучить в целом, то можно без сомнения стать предсказателем, лишь только наблюдая за происходящим вокруг. Жизнь – какая-то компьютерная игра, где кругом причинно-следственные подсказки, в которой люди потеряли память, но до сих пор живут по ими же составленным законам.
Когда поле уже кончалось, обрываясь перед лесом и падая перед ним ниц, Юра взгляд так в сторону раз… Подумал сначала, рискуя повторить любопытство Рихмана, которого во время опытов убило молнией, но всё же подошёл. Колосья заплетены каким-то странным узлом, да так, что это переплетение похоже на куклу и шарфик у неё как эполёт – красная тряпочка повязана.
— Вот ерунда какая! – Ругнулся про себя Юра, поминая нехорошими словами старуху утрешнюю, и ушёл, не оглядываясь.
Решил всё же сегодня идти на Гладкое озеро. Туда и идти удобнее, да и не был он там уже давно, соскучился. На Гладком озере красиво, как нигде.
Тени от облаков плывут по земле и, глядя на них, вовсе не кажется, что обладатели этих теней какие-то туманные массы. Скорее они похожи на крепкие варварские корабли, бороздящие небесные океаны.
Что бы дойти до Гладкого озера, приходиться идти оврагом – бывшем руслом реки, которое сместилось после построенной в сотнях километров от этого места плотины. Плотины, конечно, уже давно не было – её снесли, а бывшее русло осталось, поросшее теперь не водорослями, а вполне зелёной травой, чабрецом к примеру. Ходить здесь всегда было как-то удивительно. В себя не веришь. Всегда представляется, как вода здесь густым потоком текла, а поверхность воды находилась наверху – метрах в десяти от его головы и если б тогда вздёрнуть голову к поверхности, можно было увидеть овалы лодок над собой, да контуры купальщиков. Здесь можно запросто представить, что за корягой той жирный сом сидел с угрюмой мордой и вдруг возле тебя косяк рыбы прошёл, блеснув, как сталь, а за ними мириады мальков неорганизованной стайкой. И кто бы мог в те времена подумать, что вот так просто люди будут по дну ходить? Как и сейчас никто представить себе не может, как это в будущем по руслу сейчас действующей речки кто-то гулять будет и там, где сейчас кубышка растёт и карасик в ней прячется – берёзка вымахнет сочная.
Вот и озеро. Стадо, грузно перешагивая, спускается к берегу. Жалят телят оводы и мухи и на Юру по ошибке нападают. Солнце уже греет левое ухо, над озером летят утки, вытянувшись в извивающуюся линию. Эх, Гладкое, жизнь бы здесь прожил. Большое оно, глубокое, с двумя островками посередине. Островки эти лесом заросли хвойным и лиственным и редкую ночь в лето не жгут там костры молодёжь. Забор, полуразвалившийся, тянется к берегу. Когда-то здесь огороды были, а сейчас на этих заборах сушат сети браконьеры. У кромки лодки стоят, одинокие, будто ещё живут здесь дикари, занимающиеся промыслом.
Вода в Гладком чистая, как в Байкале, особенно по утрам, когда солнце заглядывает на дно. Трудно удержаться, что бы ни глотнуть из него. Коровы подошли и испугали чаек. Недовольно крича, как согнанные со своих гнёзд, они кружили над озером былыми галочками. Не понимают глупые, что коровы их не тронут.
Юра смахнул с себя одежду, прямо тут же, на землю, и нырнул в воду, испугав крайних телят. Окунулся в прозрачную прохладу, наслаждаясь пушистой влагой. Стало радостно на душе от длинных, зелёных лап водяных трав, шевелящихся на дне и от беззаботных водомерок по конькобежному гоняющих на поверхности. Всё-таки на земле, на суше, экстремальные условия, малопригодные для жизни, кругом проблемы да заботы – работа, дом, огород. Другое дело под водой – здесь всё сглажено, размеренно.
Потом он выбежал и бросился на землю. В лицо палило жгучее, как красный перец, солнце. Словно взбесившаяся по поляне носилась собака, ловя на лету медлительных бабочек. Два ястреба кружились в океанской голубизне двумя чёрными точками. Юра точно знал, что эти две точки в бирюзовом небе отлично видят его. Он закрыл глаза. Рядом прожужжала здоровенная пчела или шмель. Пастух прищурился и вновь посмотрел на небо. В глазах несмываемые ничем точки, а если вглядишься в них, то можно увидеть планеты: огненный Марс, синий, от холода, Плутон, огромный Юпитер и обручённый кольцом Сатурн, а вот и крошка Земля – самая красивая среди всех.
Глаза слипались сами собой, и не было никаких сил этому противостоять. Пахло озером и слышно, как уточка булькает, опуская в воду сплющенную головку. Юра перевернулся на живот, на тёплую землю. Трава, земля и таки такое разнообразие жизни: настоящие горы и неимоверные ландшафты в сантиметре земли. Зачем нам другие миры, далекие земли? А были ли вы когда-нибудь землеройкой, крысой или на плывущей в пучине ручейка былинке или в пузыре водяного паука, или на семечке одуванчика, который подняло высоко в воздух? Я хотел бы быть яблочной гусеницей, с наслаждением вжираться в бардовый мир, который больше меня самого в сотни раз, погружаться в сладкую плоть, натыкаться на белесые перегородки, находит секретные застенки с терпкими семечками, оставлять за собой длинный, извилистый тоннель о котором никто не знает, в котором меня никто не найдёт. Я хотел бы быть задумчивым пауком, сидеть в углублении между поленьев, плести хитроумную, десятиярусную сеть с пологами, гамаками – это уж на моё усмотрение, следить шестью глазами за протекающей мимо жизнью, бороться с сильной добычей. Я хотел бы быть маленькой незаметной мушкой, свободно летать в густой кроне раскидистой садовой груши, в неизвестном людям мирке, вместо земли где толстые ветви, громадные листья, на каждом клочке которого жизнь – водоворот кинутых в одну воронку душ. Я хотел бы быть мальком карпа или инфузорией-туфелькой, бороздить омут болота, знать каждую корягу в своей луже, затонувшую вещь человека и обеденные места. Хочу жить в мире, где всё не так, как я привык видеть. В мире с великанами, где багульник-трава толще баобаба и выше Канадской сосны, букашка-муравей опаснее саблезубого тигра, маленькая прелестная бабочка – роскошная каравелла. Не хочу жить в мире, что когда-то восхищался, который когда-то хотел обнять, но который уже начинает приедаться, мир великанов, глядящих на красоту и жизнь с неизмеримой высоты… который начинает для меня становится серым… Подумалось, что уже положен сенокос и захотелось взять в руки остро наточенную косу, только руки ослабли и теперь не могли даже пошевелиться. Вспомнилось, как рано утром, когда только что взошло солнце, и не обсохла от росы трава, когда петухи только-только начинают кукарекать, сено пахнет мёдом и молоком и мягче любой перины. Сенно покалывает голые участки тела, но это можно было стерпеть…
Юра вскочил. Ему подумалось, что уже вечереет, и все коровы разбежались. В глазах темно, но уже понятно, что вокруг ясный день и стадо лежит на своём месте, не спеша пережёвывая траву. Он протёр заспанные глаза пальцами и пересчитал. Все на месте.
Что это там? Иль спросонья? Нет. Лодка у берега на волнах качалась, и сидел в ней кто-то. Юра поднялся на корточки. Девка. Девка сидит с длинными, рыжими волосами и расчёсывает их по всей длине, а длины они были необыкновенной. Вот те раз. Она ж голая совсем!
Пастух встал и пошёл к берегу, стараясь ступать тихо. Трава здесь была мягкая, возле воды сочная, так что красться не было особых сложностей. Коровы валялись вокруг здоровыми тушами, расползшимися боками, головы рогатые лениво поворачивали. И вот он уже может её разглядеть. Девушка молодая, а вокруг тихо, лишь бархатный гул природы, шорохи неясные гуляют по водяной поверхности. Она вглядывалась своими прекрасными глазами куда-то вдаль, распространяя вокруг себя волны очарования. Лизнула свой большой палец и подумала о чём-то очень приятном, улыбнулась.
И вдруг повернулась к нему. Гребёнку вытащила из волос. Совсем не стесняясь, повернулась, и ему показалось, что кто-то её обидел – лицо у неё было надутое, как у обиженного ребёнка. Шокированный Юра оглядел её, сидящую в лодке — контраст гладкой кожи и отсыревшего дерева. И она смотрит на него так же, молча, своими красивыми, как листочки вишни, глазами. А потом раз… протягивает ему гребёнку свою, своей маленькой ручкой. Так протягивает, будто подружиться хочет.
Пастух, потеряв дар речи, протянул свою руку, увидел что в волосах у девочки лилия болотная торчит, белая и большая, такие только с того краю растут. Взял он гребёнку в руки и почувствовал, что у него поджилки трясутся и коленные чашечки. А девчонка тем временем обхватила его второй рукой за шею и притянула неожиданно, так что Юра и понять не успел, что происходит, а влажные губы девушки уже дотронулись до его губ, отлипли. Бульк. Раз и в воду. Прямо с борта лодки, только большие, гладкие, масляные буруны, как свидетели тут же разбежались в разные стороны.
— Э-эй, — осторожно позвал Юра. Видел бы со стороны, как странно он стоит на самом краю лодки, свесился почти весь к воде и гребёнку, подаренную, к сердцу прижимает. А её всё нет и нет. Он осмотрел озеро. Кое-где у берегов озеро затянулось ряской, середина же ярко блестела странным чёрным цветом.
Юра переполз на лодку. Она опасно закачалась и тот сел, для устойчивости, на колени. Перегнулся снова через бортик и вгляделся в омут озёрный. Дно, водоросли какие-то мшистые и отражение его на волнах извивается. Пастух, наконец, увидел отражение своего лица – ошеломлённое, озабоченное и испуганное одновременно, постарался изменить выражение, но вдруг отражение будто на дно падает и в сторону щёлк, будто кто-то схватил невидимой рукой его тень, кто-то из глубин и унёс с собой, украл.
Он потрепал воду рукой, поволновал её, но отражения не было. Был ил озёрный, трава водяная и тройка мальков, бросившихся в сторону при виде его ладони. Отражения нет, будто смотрит он из пустоты, а не из своего тела. Вдруг страх пробрал до костей. Юра, судорожно дыша, выбрался из лодки и отбежал на берег, потирая руки.
Снова выступила мудрая, лесная тишина и покой. Мошкара изгибающимися столбцами кружили в полосах света. Он обернулся и вздохнул глубоко. По дороге прошагали две женщины в длинных, чёрных юбках до щиколоток и платках из-под которых выбивались манерные пряди волос. Они несли вёдра – красное и синее и, заприметив его, уже не смотрели на дорогу, а только в его сторону. Юра кивнул им головой, и они засмеялись, помахали ему в ответку. Вскоре женщины скрылись, лишь иногда мелькая цветными рубашками между деревьев.
Вокруг всё так же безмятежно, лишь озабоченные цветочным нектаром жужжали шмели. Юра поднял к глазам гребёнку и долго на неё смотрел.
