Глава 2.
Комната ожиданий.
1.
Уже с вечера трава была в росе, так что и на следующий день погода была ясная, солнечная и даже жаркая. Пятьдесят голов стояли на поляне и вертели головами, как фламинго. Слышно было только зудение оводов и рёв скотины, да комары вокруг как планктон. Пыльнов Юрий Олегович знал этих коров как облупленных: если они так мычат, значит беспокоятся. Такое обычно перед грозой бывает, но поверьте опытному человеку, который жизнь прожил на природе – грозы не будет.
Над Гладким озером ещё стояли не рассеянные ранним утром густые туманы. Небо на востоке окрасилось румяной корочкой, и на фоне его чётко вырезались острые зубцы лесов. Первые птицы зачирикали в лесу и в кустах, лишь верхушки которых выглядывали из-под белого одеяла.
Он сидел на берегу озера. Красивое озеро, окруженное берёзами, отступающими ровно настолько, сколько нужно было для воображаемого пляжа. Иногда некоторые из наиболее наглых берёзок выползали и на эту запретную зону, но рыбаки весело их выселяли. Ветер распевал, как губная гармошка. Юра сидел и смотрел на гребёнку, коровы теперь для него значения не имели. В озере венки плавали, кем-то пущенные или оставленные. В душе гадко, будто случилось что-то непоправимое. Он обошёл озеро кругом, но девушки той не было. Что водится в этом озере? Караси и угри? Пока что он видел только ватагу лягушек, которые разом прыгнули при его появлении и сейчас высовывали из воды свои любопытные глаза, да несколько чирков-свистунков, ругательно крикнув, бросившихся в воду.
Здесь всё было как-то по-доброму, как привык видеть это Юра. Хоть и тревожно пахло косматыми ёлками, всё же нереально было представить что-то мистическое в этих местах.
Что же это? Гребёнка эта в руках выводила из себя. Посмотришь на неё, и вспоминается ладошка, которая её протягивала. Почему так в душу запала? Не красота и не вид обиженный, а то, как она утонула. Юра не знал что думать. Он не знал эту девочку. Девочка была не из их деревни, и он представить себе не мог – из каких таких дебрей могла она здесь объявиться. Как могли обидеть её, что она вот так, без компромиссов, бросилась камнем на дно? Сердце болезненно сжималось. Не мог он поверить, что хозяйка гребешка, который он всё ещё держал крепко в своей ладони, могла пропасть навсегда. Он хотел её найти. Он даже верил в это.
Ах, и погано же стало на душе, хоть и бодрил лёгкий ветерок, и солнце доброе-предоброе улыбается и щурит хитро глаза.
Дорога мимо Гладкого озера днём обычно людная, особо летом: то трактор профурчит, отвозя куда-то навоз или дрова, то лесовоз пропрёт за ноги срубленные деревья. А вот из леса стройным рядом, друг за другом, идут мужик и две бабы. Юра услышал, что они поют. Откуда они с самого утра – никто не знает – идут по дороге и поют что-то народное, Юра не разобрал что, только серебристые подхватывания женщин перебивал грубый мужской бас. Волга проехала, кренясь на ухабах. Эта точно их Чайкино в Боровково, потому что внутри толстый священник сидит в чёрной рясе, а церкви есть только в Чайкино и в Боровково. Увидев полноту священника, Юра подумал: чувства человека несовершенны и он видит не то, что нужно видеть. Настоящая внешность зависит от души – это всем известно. Вот идёт красавица, а разуешь глаза – мерзкая ведьма, а у коммерсанта – свиное рыло… Это всё так и есть: глянешь поглубже, а там болото, а со стороны – чистый пруд, а разузнаешь о нём – в нём бельё грязное полоскают. Таковы уж иллюзии жизни и мы, приспособившись к ним, уже и не замечаем этих метаморфоз.
Однако хорошо, что родители никогда ничем не пичкали Юру. Это и правильно. Возьмём ту же религию, уж кабы затронули мы её или она нас затронула, проехав на чёрной Волге мимо озера, где мы сидим. До той же веры человек завсегда должен доходить сам, испробовав все горести и радости обыкновенности. Никак не наоборот.
Юра вновь посмотрел на воду. Сомнение в лице. Они бередили его душу, эти самые сомнения и от них совсем не хотелось избавляться. Гребешок не давал ему усомниться в том, что он видел произошедшее не в бреду, а в остальном…
2.
Когда к вечеру родной дом навис над Юрой нагромождением брёвен, Таня — супруга обнаружилась в огороде. При виде его она поднялась и улыбнулась. Руки она держала в стороны, как тряпичная кукла, потому что пальцы были вымазаны в земле. Тень подло пряталась от света на левой половине её лица плавными полумесяцами, позалезав во все немыслимые укрытия. Вспомнил, как водил её рыбу ловить, как стояла она вполоборота, совсем как сейчас и заразительно смеялась, крепко схватив пойманную рыбину обеими руками.
— Иди в дом! Я сейчас приду! – Разобрал он её слова по губам, так как Танечка говорила совсем тихо. Он ещё полюбовался, как фигура в голубом сарафане что-то выкапывает в земле. Вытер сапоги о траву, смахнув с одуванчиков парашютистов, и пошёл в дом.
Пахнуло густым запахом сушёных трав на белёной печке: зверобоем, полынью, шалфеем. К тому времени изба ещё обливалась солнечно-ярким светом. Лучи солнца ложились вздремнуть на покрытые облупившейся краской половицы, выхватывали рельеф жёлтых, бревенчатых стен, стол, покрытый скатертью, кувшин с молоком и несколько лепёшек в большой тарелке, разлились повсюду, как опрокинутая из ведра вода.
Кинул он котомку на стул у стола и по-хозяйски руки в бока поставил. “Безобразие какое!” – только и подумал. Скинул куртку, сапоги. Полка слетела с гвоздей и смотрелась как сошедшая с картин художников-сюрреалистов. На картинах оно, конечно, ничего, но в быту абсолютно бесполезно.
Минут через пять Юра увидел жену в окно. Таня павой шла к дому, грация лани, развернулась, покачивая бёдрами. Ветер создавал причудливые образы из платья на её животе и ногах. Она зашла в дом, увидела мужа возле полки и брови её удивлённо и радостно нарисовались на лбу.
— Это ты сделал?
— Я.
— Снимаю шляпу.
— Лучше что-нибудь другое.
Супруга подплыла к нему, как благородная бригантина и они обнялись. Юра таял после работы, как сырок на сковороде, ощущая телесное тепло её летнего платья.
— Да у тебя кровь! — всплеснула руками хозяйка, увидев его окровавленный палец.
— А ты думала, что у меня вода в жилах?
— Эх ты и пепа! Давай-ка я тебя перевяжу!
— Занозу подцепил – вытащить надо, — и полез пальцем в рот.
Таня полетела по комнате, как махаон-бабочка и вот она уже здесь, с иглой. Давай палец – будем вытаскивать.
— Этот вон тоже, Аркадий-то, с крайнего дома, получил занозу, и она у него загноилась…
— Ион умер? – Безразлично к Аркадию, но морщась от собственной боли, спросил Юра.
— Пошёл в больницу, а у него там уже гангрена пошла…
— Он умер?
— Нет.
— А чего тогда рассказываешь… ай!- Он отдёрнул палец от укусившей его иголки, но было уже поздно. Таня держала острую занозину большим и указательным пальцем и, разглядывая её, поднесла близко к глазам.
— Да такой занозой убить можно.
— Это точно. Мне повезло.
— Ладно. Намажь болячку зелёнкой, а я сейчас тебе ужин принесу.
— Болячки у мальчиков, — обиженно сказал Юра, — у рыцарей боевые раны.
С кухни пение прервано вопросом.
— Юр, а чего это к тебе Сергей Михайлович утром приезжал?
Он стоял у полки и вертел в руках банку с консервированными боровиками. С голодухи смотрелись они очень аппетитно, так что хотелось открыть крышечку и выложить на тарелку склизкие тушки грибов. А Таня готовит эти грибки по-особому – в стократ вкуснее, чем у других: добавляет в соления петрушку и мяту, немного гвоздички и корицы – язык можно проглотить вместе с грибами.
Толстая кошка, распустив хвост павлиньим пером, подошла к нему и обернулась кольцом вокруг ноги. Довольно заурчала.
— А-а, так. Маленькое происшествие у него. Так называемый ЧеПец.
— Ты отказался?
— Нужен он мне со своими проблемами, как зайцу курево!
— Не слушай никого!
На столе глубокая тарелка с рыбной солянкой. Увидишь – лицо бледнеет: рыбка нарезанная кусочками, лук, мелко нашинкованный и поджаренный в масле до золотистой корочки, ломтики огурцов, помидоров, каперсов, тушёные в рыбном бульоне, лучок зелёный, майонез белой спиралькой. Желудок довольно заворчал.
— А где хлеб?
Таня сбегала на кухню. Открыла хлебницу. Срез хлеба лежит в углу отсыревшим телом. Плесень поверху как грибки инопланетные: они растут как опята из одного места на тонких волосинках-ножках с толстыми, чёрными шариками на кончиках.
— Ой, а хлеба нет.
— Ладно – обойдусь, — махнул Юра рукой и налил в кружку молоко.
Таня принесла жареную с овощами свинину. Мясо слегка отбитое, обжаренное с обеих сторон в растительном масле до светло–коричневой корочки. Всё это покрыто луком и помидорами, которые нарезаны колечками. Мясо тушёное под крышкой в печке на слабом огне, выложено на блюдо и полито соусом сметанным с тёртым хреном. Юра подумал, что даже этого ему будет мало – настолько он проголодался. Он бы сейчас и коня съел, как шалтай-болтай или на худой конец пирог с яблоками – начинка что бы из яблок, сваренных в сахарном сиропе, а краешки пирога подвёрнуты и тёмно-красные, как поджаренное мясо.
— А ты знаешь, что молоко не пьют, а едят? – Сказала Таня, видимо, что бы просто начать разговор.
Юра поглядел на неё. Она улыбалась, будто лежала в зарослях ромашек. Волосы тщательнейшим образом уложены, ни одна волосинка не залегает за другую, на шее тончайшая серебряная цепочка.
— Ты пробовала?
— Дурак! — обиделась в шутку она.
Ну, хорошо, хочешь поболтать? Поболтаем. Сама хотела.
— Кто это тебе сказал?
— Дед Мазай, блин!- Девочка она ещё, уж тридцать лет стукнуло, а всё равно ещё девочка. Посмеёшься над ней, а она обижается и чувства свои не знает куда спрятать, а потом опять смотрит, будто с войны любимого дождалась. Так женщина не смотрит – у женщины либо холодок есть во взгляде, либо чёткое желание, а такой взгляд, как у Тани только у девочек бывает, студенток.
— Ну, нашла, кого слушать.
Таня цыкнула губами и мотнула сокрушённо головой.
— Ты хоть раз можешь без своих шуточек?
— Хоть раз могу, — ответил Юра.
Таня поправила волосы у виска – извечное женское движение. И тут на улице, у изгороди ворон каркнул. Громко так, прокуренным голосом. Таня изменилась в лице. Во взгляд её пробрался испуг. Юра застыл с непрожёванной пищей за щекой и с удивлением поглядел, как жена бросилась к окну. Ворон сидел прямо на ведре, которое одето на забор, его отсюда видно неплохо. Здоровый, отожравшийся, греческий нос на голове.
— К несчастью! – Произнесла она, заворожено стоя у окна и теребя край платья.
Юра смотрел на её спину, пытаясь понять, чем был вызван её неоправданный испуг. Больше ворон не каркал, взмахнул крылами и низко, над самой землёй, полетел к лесу.
Таня повернулась к мужу и посмотрела на него так, будто и в самом деле готовилась к неминуемому горю. Откуда-ж они такие берутся – наивные? – думал Юра. —Таким вот голову и дурят – дурёхам.
Чай они вышли пить на улицу. Уселись на крылечке. Вечер тёплый и уже носятся ночные ласточки – летучие мыши. Рядом Томка бегает. Действительно, собаки – они как дети – всегда рядом с хозяевами, куда они, туда и Томка. Бегает весело, будто радуется, что у родителей всё хорошо. Кувыркается и прыгает на задних, словно – гляньте, как я умею, а вы говорите ребёнок, я уже взрослая.
Таня сидела слева в белой кофточке, от которой пахло девушкой и красной длинной юбке, из-под полы которой она шевелила большими пальцами ног. Рядом, наблюдая за ними и пуская сигаретный дым, сидел Юра. Комары сегодня не стаями докучивали, а отдельными особями – разведчиками. Зажужжит такой где-то возле головы, замахаешь руками, а ему хоть бы хны – жужжит падла и поймать его нет никакой силы, будто он бестелесный, только как укусит в шею или лоб – нервы напрягаются как стропы бом-кливера на бушприт-мачте в шторм.
— Поймать бы, да в рожу! – ругнулся Юра. Таня не ответила, и он с удовольствием представил мор комариный в деталях: подносишь безжалостно к комару-комаревичу брызжущий баллончик с черепом на этикетке, и испуганная мелочь встаёт на свои тоненькие лапки, брови взлетают над глазами и руки ограждающе вытянуты вперёд. Пщ-щ-щ. Белое облако окутывает кровососа, а когда растворяется в воздухе – комар стоит и кашляет. Сел, схватился за голову передними лапками. Куда я попал? И хрясть на спину, поднялся в последний раз и опять на спину с ног, уже окончательно…
— Ты чего сегодня какая недовольная? – спросил Юра и повернул её голову за подбородок. – Что-нибудь плохое случилось?
— Да, уж ничего хорошего, — ответила супруга и посмотрела на него своими мокрыми, доверчивыми глазами. – Брат мой опять с соседом разодрался.
— Что? – Юра с усмешкой переспросил. Перевёл взгляд с задумчивых, непонятного цвета глаз, на губы, затем шею, её живот. Она казалась ему какой-то возбуждённой, потому что всё время гладила коленки и голень. – Что там стряслось?
— Да что, что? Не знаешь моего брата что ли? – она повернулась к нему лицом и стала объяснять. – Ольга – соседка, гвозди прибивала, что бы дверь не болталась, а тут он – родимый, тут как тут. Ну, правильно, Оля там в шортах, — быстрым движением она чиркнула пальцами по середине бёдер, — блузочке, которая ничего не скрывает. Вся намазалась, как проститутка. Ну, а что он!? Знаешь ведь, что у него слабость к женскому полу – он и предложил помочь…
Юра рассмеялся в голос.
— Помог, конечно, да эта Оля, тоже, блин… Взяла, да и решила его чаем угостить. Я уж не знаю, что у них там было, долго они там сидели или мало – не знаю, но только Ванька – её муж, зашёл к себе в дом и увидел там что-то, что ему не понравилось… Разнимали пять человек. Ну, как за ним уследить!? – Она посмотрела в небо, будто ждала наставлений свыше. Её волосы – теперь безразборочно-волнистые и темневшие у корней, пухом лежали на острых плечах.
— Оставь ты его! — посоветовал Юра, поглядел на часы, не увидел времени и прикрыв глаза ладонью, поглядел вверх. — В голову не бери! Он уже большой мальчик. Посмотри на его грудную клетку! Всё равно, как бы ты ни старалась – тебя он слушать не станет.
Таня вроде задумалась и снова воцарилась тишина. Нет, не совсем тишина. У реки снова костры жгли и доносились оттуда, эхом уже троекратно отражённым, песни девиц. Мелодичные песни, одинокие и зовущие. Они невольно заслушались ими. Глядели туда – вдаль, будто хотели отсюда увидеть, как поют девушки и плетут веночки из жёлтых одуванчиков.
— Пойдём в дом! – Попросил Юра и, поднявшись, помог встать Тане.
В доме было тихо, даже беспокойный котёнок улёгся в своём уголочке и закрыл глаза. Ему снились розовые сны про клубки, про кошку-маму, про бабочек, которых он гоняет по зелёной поляне…
Луна бросает в темноту комнаты большой, жёлтый квадрат света. Он ложится на пол, а его край выхватывает край их одеяла и четыре бугорка их ступней под ним. Через окно можно было наблюдать, как целый сонм мотыльков роем кружит в столбах искусственного света. Они будто бы не до конца превратились в какое-то существо, которое танцует под Купальские песни. Маленькие точки костров вдалеке на миг скрыла тень летучей мыши.
Юра о чём-то глубоко задумался и даже вид его – сосредоточенно-ушедший из реальности, говорил о том, что самому ему из этих дум не выбраться.
Таня села над ним, облокотилась о руку и посмотрела сверху вниз. Лямка чёрной ночнушки съехала на руку, обнажив босую грудь. Пальчик её прошёлся по его тёплым губам слева направо и наоборот – справа налево. В этой одинокой темноте, скрытой от посторонних глаз, не хотелось Тане просто любоваться мужем.
— Чё не приставаешь?
Он резко отвернулся от окна, где костры и девчонки вокруг прыгают чёрными чёртиками. Улыбнулся ей. Ладони Тани подвижные, красивые, похожие на плавающих в воде рыбок, гладили его по плечам и груди. Он удивился, какие у неё большие глаза, очень нежно выглядывающие из-за упавших прядей волос.
— Ты меня совсем одну оставил, — обиженно произнесла она и опустила глаза на его грудь. Рукой под одеялом он ощутил прохладную гладь её нижнего белья и в какой раз подумал, что женская кожа на ощупь похожа на куриные окорочка.
— Соскучилась?
— Да. Скажи мне что-нибудь!
Юра повалил её на спину, и та засмеялась по-детски задорно, выставив вперёд грудь и тонкие ключицы.
Гребёнка была бледно-розовая, как сердолик или как коктейль из вишни, с витиеватым узором. Она ощетинилась восемью пластмассовыми зубьями, которые некогда гладили нежные волосы незнакомой девушки с Гладкого озера. Юра держал её пальцами и разглядывал в полутьме. Свет от луны немного освещал комнату, и гребёнка была ему отлично видна. Пастух вертел её, и под разными углами замечал, как по-всякому ложится свет на выпуклые части расчёски цвета хорошего бочкового вина. Жаль, что на ней не осталось её волос, – думал он, — зато остался их запах, именно её запах.
Юра выпрямил руку, посмотрел на неё издалека, полукруг её плавненький пальцем погладил, потом поднёс к самому носу, что бы разглядеть малейшие трещинки в пластмассе. Внюхался, прикрыв глаза, будто в руке у него не гребень для волос, а соцветие розы. От него действительно пахло волосами, только не как у Тани, более нежно, будто волосы эти рослы на зелёной поляне, где пасутся волшебные единороги и цветут полевые васильки. Такие чувства возникают, когда вспоминаешь эту девушку! Кажется, что она такая чистая, что может пахнуть только естественными ароматами, родными, лесными: земляникой, анютиными глазками и лилиями, а не экзотической фрезией, и не соком сагуаро, и не мадагаскарским жасмином со смелой примесью китайской буддиеи, как другие женщины.
Гребёнка, в неверных лучах ночных фонарей, от движений меняется и вяло перетекает, как амёба, меняя положение и конфигурацию, очерчивая все впадинки и желобки этого чудного устройства. Иногда яркая пластмасса выхватывала прямые лучи и ярко вспыхивала белым, а под определённым углом она становилась матово-бледной и её очертания елё угадывались в темноте. Но он-то видел её. Юра её чувствовал, будто эта расчёска была одним с ним, как пальцы, например, его…
Рядом завозилась Таня и, повернувшись, закинула свою руку на его грудь. Юра быстро спрятал гребёнку под матрац и замер, испугавшись, что от стука его сердца проснётся жена. Потом он перевёл дух и повернулся к ней.
Любил он спать с женщинами, точнее с Таней. Спит она, вся в подушках проваливается, один нос торчит. Шейка тоненькая, пальчики во сне, будто по клавишам пианино бегают. Глазки протирает, вся помятая. Одеялом её укроешь до подбородка, что бы потеплей ей было спать и любуешься на это чудо природы. Душа в груди сама себя обнимает.
Не спалось Юре этой ночью. Прикроет глаза, полежит минуту и снова открывает. Ночь вокруг разглядывает, свет от фонарей в окно и на занавесках паутина ветвей деревьев, блики, тени чьи-то. Они двигаются от слабого ветра. Дальше, на печке, тени толстые, расперевшие от размытости. Если вдруг мимо дома проезжает машина или мотоцикл – эти ветви с небывалой чёткостью кидаются на занавески, только теперь они двигаются, будто улица поехала в сторону.
Юра снова закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Расслаблялся он обычно по одной и той же схеме, которую открыл для себя ещё в детстве. Когда было плохо и хотелось успокоиться, он закрывал глаза и представлял морские глубины: колышущиеся нити водорослей и безмятежные райские рыбы. Кругом его обступило светло-голубое с прозеленью в верхней части. Здесь, вместо леса и трав — кораллы и фантастические актинии с подвижными щупальцами, которые больше сходят за волосы. По дну ползёт рак-отшельник, высунув из раковины своё мощное, чёрное тело в панцирях, совсем как в доспехах средневековый рыцарь. Между морскими перьями, которые поворачиваются строго по течению, распласталась морская звезда, но это всё мёртво и одиноко, как лес без зверей, поэтому здесь всё начинает двигаться от тигровых расцветок амфиприонов-клоунов, которые оделись сегодня, как на дискотеку. Течение здесь – у дна – медленное, но всё же есть и стоит сделать плавное движение рукой, и ты уже обгоняешь стайки рыб. В самый последний момент успеваешь уворачиваться от полупрозрачных медуз-ропилем и корнерота. В это место можно опуститься, что бы собрать красивые раковины ядовитого конуса или тигровой цепреи – здесь их целое дно, превосходят их по количеству, только мидии – эти наплодили вокруг себя настоящие пирамиды из детёнышей. Здесь можно скитаться бесконечно, наблюдая за охотой каракатицы или поиграть с беспозвоночным осьминогом, который кидается не по правилам чёрной ваксой. Но вскоре опускается на океан вездесущая ночь, без которой нет жизни во вселенной и, болтаясь в почерневшем мраке ночного океана, как одинокий тунец, Юра засыпает.
Ему снится неспокойный сон, который тревожит. Юра бежит от Ведьмы по сырой траве. Ноги его босы, но он не боится наколоться на острое – он боится ведьмы. Сосны смыкаются над ним конусом, но свет зловещей луны всё же проникает сюда – в дебри, и освещает ведьму сверху, делая её лицо ещё больше нечеловеческим. Он иногда оборачивается, в надежде, что ведьма отстала, но она бежит следом, выставив вперёд руки с длинными пальцами. Вот-вот и она ухватит его за горло и что будет тогда? Если посмотреть на её изрезанное морщинами лицо, можно представить всякое, вплоть до самого ужасного. И тут лес заканчивается обрывом. Делать нечего и он встал, обернувшись к смерти лицом. Ещё чуть-чуть и он готов прыгнуть вниз – в пропасть, к своей смерти, а не чужой. И он собирается уже это сделать, но вдруг ведьма, освещённая сверху, брызнула вокруг него водой и из каждой капли, практически как это бывает в мультфильмах, выросли огромные, толстые дубы, заперев его в узнице…
