Глава 4.
Клубок целующихся змей или покои морской королевы.
1.
— Ма-ги-я, — прочитала Татьяна на обложке сиреневой книги. Для этого ей пришлось приподняться на руке; съехала лямка чёрной сорочки и обнажилась, молочного цвета, грудь с красным пламенем. – Чего это ты читаешь?
— В шкафу нашёл, — отмахнулся Юра, не замечая тёплой ладони, погладившей его по животу. Голова живо усваивала прочитанное, принимала или с возмущением отвергала прописные истины.
“Водяные демоны полны гнева и буйства, очень злы и лживы. Являясь людям, они чаще всего принимают женское обличье. Аггелы – сатанинское воинство, ангелы отпавшие от бога. Водяные демоны – это также трупы злых людей, возвращённых к жизни дьяволом. Эта нечисть может задушить или утащить в омут…”
Юра положил книгу на живот и уставился в потолок, где в паутине засел паук. Большеголовая, тощая кошка тёрлась боком о ножку кровати, сладострастно прикрывая глаза, трясла хвостом и сонно урчала. “Интересно, — думал он, — догадывается ли жена о том, что со мной происходит? Что во мне происходят какие-то перемены, а имитация спокойствия лишь камуфляжная маска? Не похоже вроде”. Таня – человек наивный, а потому и до простого прямой и если бы она заметила в нём хоть какую-то перемену, то сразу поставила перед ним чёткий и заточенный до остра вопрос. А что она делает сейчас? Перебирает волоски на его лбу, тихо сопит своим носиком. По её мнению в доме гармония и счастье, а Юра лежит молча, как сыч, потому что впитывает в себя эту созданную ими атмосферу добра и любви. Значится так! Так получается! Будь это всё не так, Таня тотчас бы накрыла его тяжёлым, как бетонная плита, вопросом.
В доме тихо-тихо, только ночной мотылёк бьётся в окно, будто хочет к ним – под одеяло. Юра повернул голову к окну. Домики на улице горели окнами, будто внутри полыхал пожар или всё, что там – огромный огненный шар, который светится как сквозь окна, так и сквозь щели между брёвнами. Он вспомнил, как зимой эти три пузатых домика, полузасыпанные снегом, кажутся грибами. Вон они – его маленькие ёлочки, длинной всего лишь сантиметров с десять. Эти ёлочки он, вместе с женой, засадил в три ряда прошлой весной. Их футуристической мечтой было, что бы поле заросло старым лесом, и вокруг встала дремучая чаща, напоминая о техногенном веке человечества лишь убранством домов, да поездками в город.
Чёртово семя не даёт покоя. Чего надо Юре? До этих дней купальской недели и была то нужна ему одна лишь Таня, да Томка. А что теперь? А теперь чёртово семя, порождённое Нептуновой державой, не даёт ему покоя, крутит из него верёвки, соки все душевные выжимает. Не было сил противиться им, будто стал он марионеткой в руках русалки. Ладонь по-прежнему чувствует ту гребёнку, помнит все её выступы, будто эта вещь клеймо выжгла на его пальцах. Ох, как ему хотелось всё это позабыть, вырезать из памяти, сбросить груз со своих плеч. И он пытался, рвал и метал собственную душу, но разве ему совладать с этим?!
— Смотри-ка! – вдруг откуда-то издалека донёсся до него голос Тани, но очнувшись, он увидел её лицо прямо перед собой. Она потянулась куда-то рукой и, следя за своими пальцами, тихо произнесла. Он прочитал это по её нежным губам. – У нас муравьи в доме поселились. Это к переменам в жизни.
Юра посмотрел на её пальцы. Между указательным и большим зажат малюсенький, чёрный муравьишко. Сердце у Юры замерло, он даже почувствовал, как исказилось лицо. Такое чувство, будто бы он испугался этого малютку, который лениво шевелил лапками и усиками в добрых руках Тани.
Супруга не заметила никаких перемен на лице у мужа и, отпустив муравья назад – на подоконник, приникла к его груди подбородком. Она несколько секунд смотрела на него двумя блестящими бриллиантами с волосатой груди, наверное, размышляя о совсем других переменах в их жизни, а потом попросила, мило улыбаясь.
— Скажи мне что-нибудь ласковое!
Юра съёжил кожу на лице, дескать, раз плюнуть.
— Дэвушка, у вас такое красивое туловище и всякие эти штуковины, которые к телу присобачены…
Таня разулыбалась и из её рта полились звуки, похожие на признаки смеха.
— У тебя такие красивые зубы!
— От бабушки достались.
— Хорошо подошли.
Она больно шлёпнула его по плечу и обозвала дураком.
— Я сама, и без тебя, считаю себя хорошенькой. Мне не надо делать пересадку с жопы на лицо, что бы в девяносто выглядеть на тридцать.
Юра усмехнулся и посмотрел безучастно в потолок. Хотелось сделать комплимент, да и надо было сделать, только на ум лезли одни колкости.
— В девяносто кожа сама переползёт с жопы на лицо. А ты-то у меня красавица. Василиса, — он погладил её по волосам и она будто бы немного подтаяла. – Если бы ещё чужая была – цены бы тебе не было.
— Невозможно с тобой! — надулась Таня так буквально, что раздула губы, как пятилетний ребёнок.
Юра повернулся и поцеловал её в щёку. Тогда жена поднялась и посмотрела на него сначала злючими глазками, а через несколько минут уже добрыми и смеющимися над своей собственной наивностью и простотой.
Когда её голова стала ближе, Юра увидел, как волосы жены рассыпались перед лицом тонкими паутинками, отдельными паучьими нитями. Она наклонилась, оперевшись рукой о кровать. Ему пришлось приподняться, что бы достать её нежных губ и, когда они слились воедино, ему показалось что вокруг них и в самом деле летают малинового цвета круглые сердечки.
Теперь он глядел на свою девушку сверху вниз. Она лежала под ним, обхватив плечи руками, тем самым спрятав грудь, и глядела на него большими, белыми глазами с чёрными зрачками.
— Скажи мне, что ты меня любишь, клубничка! – Попросил Юра, гладя ладонью её щёку, и ему показалось, что наконец-то он нащупал выход в этой тёмной комнате демонизма.
Таня приложила к горлу левую руку, другую ладонь прижала к животу, словно что-то в нём почувствовала. Натянуто улыбнулась и глаза её стали ещё больше, ещё белее.
— Я тебя люблю больше, чем клубнику…
Её волосы, распущенные, как вьюнки, падали на пол и она, накручивая их на палец, сонно следила за тем, как он одевается.
— Понимаешь, — оправдывался он, не глядя в её сторону, — я бы с радостью остался с тобой и проспал бы до утра, но я уже дал обещание. У деда Никодима день рождения сегодня. Восемнадцать лет бывает только один раз в жизни, а восемьдесят один ещё реже…
— Ты недолго! – Попросила она, пригрозив пальчиком.
— Раз уж я дал обещание, то не буду трепачом, посижу со всеми за компанию. Я думаю – часам к одиннадцати-двенадцати все разойдутся, и я вернусь.
— Хорошо. Ничего страшного, что ты уходишь. Ты же не гулять уходишь, не к девкам, — сердце у Юры сильно дрогнуло, но он совладал с собой. От того ещё было тяжело, что он чуть ли не в первый раз врал, да ещё так сильно, так нагло. Это было не в его духе, и с секунды на секунду он ожидал, что вот сейчас жена его расколет и тогда трындец. Поэтому собирался как можно скорее, оттого получалось ещё медленнее и не слушались глупые, испуганные руки. – Ты идёшь на день рождения. Я не обижаюсь, что ты не берёшь меня. Сходи один!
— Не вздумай обижаться! – Сказал сердито Юра. – День рождения моего деда – это не свадьба твоих братьёв. Из всех женщин там будет только бабка моя, остальные – старики, да мужики. Не представляю, что ты будешь там делать!
— Да я понимаю. Не сердись!
— Я не сержусь, — сказал Юра, полностью упаковавшись. — Пойду я! Тань!
— Ну чего?
— Меня не жди! Спать ложись! Поняла?
— Да я уже, — из полудрёмы выговорила она, укутавшись по нос собственными волосами. А Юра, тихонько прикрыв дверь, спустился с порог и крадучись вышел за изгородь. Ни сучка не сломалось под сапогом, ни одной петельки не звякнуло. Не дай бог перебудить соседей.
2.
Когда стемнело и багряно-красная луна уже чертила по верхушкам деревьев, он устроился в кроне раскидистого дуба, высоко над землёй, что бы волки или какая другая нечисть не смогли его достать. Однако высота не придавала смелости, и поэтому он всё время твердил себе под нос: “ Я никого не боюсь – ни волка, ни русалку…”
Юра терпеливо ждал. Если не на сто, то на девяносто процентов он был уверен, что найдёт то, зачем пришёл. Ему страшно хотелось посмотреть на них и увидеть её. Ту рыжеволосую. Он пришёл сюда ради неё. Посмотреть на неё в её собственной среде. Подсмотреть. Увидеть, что она из себя представляет. Теперь для него – это не озёра, в которых можно купаться и полоскать бельё, теперь для него эти глубокие омуты — обиталища водяных дев. Это открытие он сделал совсем недавно и теперь, совсем как ребёнок, хотел полюбоваться на своё открытие.
Замяукал, а потом захохотал филин. Кому-то это могло показаться дьявольской игрой – смехом ведьмы, которая сквозь частокол кустарника увидела его человеческие мытарства. Вышла луна, будто кто-то врубил фары дальнего света и осветил яркой, волнующейся полосой озеро. И тут, в полосе лунной что-то забелело, заполоскалось, точно сом огромный поднялся со дна глотнуть воздуха. Юра стал белее мела. Кровь ушла в ноги и руки, и они будто бы отяжелели. Знал он, что придет мандраж и страх, но не знал, что такие чувства могут сковать его мышцы.
-Я не боюсь ни волка, ни русалки…
Из болотной, чёрной воды вылезала на четвереньках девушка. Русалка. И первое, что бросилось в глаза Юре – листья. Белые, то ли от того, что призрачный свет луны изменил их цвет, то ли от того, что весь хлорофилл давно вышел глубоко на дне. Эти листья прилипли к волосам русалки и она, присев на колени, лицом к воде, стала выбирать их из своих волос. Раскрыв широко глаза, пастух наблюдал за необычным созданием. Отсюда было не разглядеть деталей, но пастух был уверен, что девушка очень молода – ей наверняка не было и двадцати, и молодая грудь откровенно смотрела в стороны из-под поднятых рук. Юре стало неудобно, что он подсматривает. Никогда прежде не замечал он за собой подобных наклонностей. По нему – это подсматривание придаёт ему только жутко-красный цвет лица. Однако оторваться было невозможно и он, как филин, выследивший добычу, смотрит на неё.
Краем глаза заметил, как чуть левее на глинистый берег, где растёт чилим и осока, выползла ещё одна. Сначала зашевелились кусты, будто вздрагивая во сне. Это произошло как раз тогда, когда первая девушка вытянула вверх руки и щедро зевнула в небо, показывая всем вокруг ровный, белый ряд здоровых зубов. Вот тогда-то и выползла вторая, как будто черви из земли во время дождя. Эта тут же поднялась на ноги и строго осмотрелась. Повязка вокруг бёдер прилипла к ногам. Ноги тонкие, как бамбуковые удочки, наводили на мысль об униженных и несчастных. Округлости бёдер, выпирающий живот – это в пустоту, в глухоту, в душевный холод. Две груди, как груши боксёрские, длинная шея. Слух открылся у Юры, и он внезапно услышал, точнее даже почувствовал кожей, что в той стороне крики, всплески, стоны до небу, урчание утробное, хохот сатанинский. Присмотрелся к русалке, которая бродила под его деревом и высматривала что-то, и показалось ему, что губы у неё алые, и какие-то прозрачные, жидкие; сверкающие чернотой глаза с огромными ресницами, как у бабочки крылья; восточные брови, улетающие аж за висок; длинные до бёдер, волнистые и пышные волосы.
Чмоканье, щёлканье, шлёпанье русалочьих заклятий. Темнота, плетущая причуды. Полумрак страха, рисующий красиво. Лунная дорожка. Розовое, женское изваяние посреди на старой коряге. Русалка, выгнувшая спину, запрокинувшая голову и руки в волосах, а вокруг неё чувства, как нежные цветы магнолии.
Взглянул на озеро, а там головы ихние над водой. Дюжина, не меньше. Взялись за руки, встали в круг и хоровод в воде водят. Смех только до небес стоит, да песни заунывные, будто бы русалки по своей жизни плачут. На лунной дорожке хоровод этот так чётко виден, будто бы он сам среди них.
Он вдруг представил там, у себя на дереве, как если бы он попал в эту чёрную, кишащую воду, в её омут. Как там про Садко, что попал к водяному и играет ему на гуслях!? И его вдруг страшно потянуло назад – к людям. Впервые за сегодняшнюю ночь он жутко испугался, совсем как маленький котёнок, которого в первый раз вывели на улицу.
Девушка, которую он увидел первой, нырнула в воду с илистого берега, след только остался в мягком берегу от коленей. Мелькнули ноги, и девушка пропала в омуте, а через минуту хоровод принял её.
Как это получается: он шёл из любимого дома в рай на земле – на полянках цветочки-незабудки, колокольчики и вдруг ап! и он в диком, необузданном лесу. Вокруг ни одной человеческой души – одни только весело щёлкающие, голодные пасти. Подумалось в этой суматохе Юре, что на дне озера не норы русалочьи, не высокие стебли водорослей, которые служат русалкам шалашами, а дворцы и города. Драгоценности в кладовых, невиданные животные. На золотом троне, в золотом дворце с алмазным шпилем на башне, широкоплечий водяной с трезубцем в руке. Пастбища, где пасутся сомы отъевшихся размеров. Стайки карасей, как птицы, метаются из одной рощицы криптокрин в другую. Зимние сады в домах: Яванский мох, Индонезийский бодян, папоротник острова Суматра, гигантский эхинодорус прикрывает всё это, как пальма посреди саванны, а Американская валлиснерия, среди всей этой низкорослости, как мечи оставленные на поле боя. В комнатках у русалчат серебряные клетки с диковинными рыбами, привезёнными из дальних стран – конечно, особой популярностью пользуются нарядные гуппи, которые встречаются так же часто, как на земле волнистые попугайчики, реже встречаются леопардовые данио, петушки и лялиусы. В других клетках прижились и весело плавают многочисленные стаи неонов и панцирных сомиков, которых разводят как на земле мелкие виды ручных собачек. Детей русалчат мамы-русалки предупреждают, что бы не заплывали далеко от дома, в заросли кубышки, под тучные навесы ряски, потому что там бродит зубастая щука, которая не щадит никого, даже взрослых…
И тут мысли все будто испарились, как испаряется ковш воды, попавший на раскалённую печь в бане. Он увидел её. Её рыжие, волнистые волосы. Такие здесь только у неё могут быть. Там, в центре. Жутко захотелось спрыгнуть на землю, но на землю нельзя. В полночь их здесь видимо-невидимо. А днём только она выплывает. Видать, самая непослушная. Нет, она не знала, что он здесь, но Юра знал точно, что она помнит его и если увидит – сразу узнает, может не признает, но уж точно не ошибётся.
Редкие птицы, видно ночные, с большими, тонкими крыльями, как паруса у фрегата, да летучие мыши жили сейчас в ночи. Странные водяные люди там, где днём пасутся его коровы, да проезжают на машинах ничего не подозревающие люди. Сердце его немного успокоилось, а тело расслабилось. Можно сказать, что он даже чуть привык ко всему этому мракобесию. Во всяком случае, он ничего не мог с этим поделать. Он не мог махнуть платочком, что бы всё пропало, не мог закрыть глаза, для того, что бы всё вокруг исчезло. Русалки просто были. Они были здесь, рядом с ним и явным доказательством тому был жаркий поцелуй рыжеволосой девы, который горел на его губах, как клеймо. Этот поцелуй привязал пастуха к ним, он не отпускал, он тянул его с дерева, тянул броситься в воду – в их хороводы.
Держался
Две у берега сидят. Две девочки, как листочки весенние, как созревшие бутоны роз или чёртовы коровки. Две эти девушки песню затянули, слова которой долетали до Юры уже в искажённом виде и он не мог их разобрать. Ему достаточно было слышать их чистые голоса, которые повисли над Гладким озером. Он невольно заслушался. Девушки с чёрными, как вороново крыло, волосами, плели за песней из цветов венки. Это получалось у них быстро и слаженно и, полюбовавшись на сплетенные, они без промедления бросали их в воду, а те, в свою очередь, как память о погибших, а может о самих их жизнях, тихо плыли, покачиваясь на волнах.
Юра решился и слез с дерева. Опасаясь каждого шороха, как вражеский лазутчик, согнувшись в три погибели меж кустов, тайными тропами, он пробрался к деревне. Словно партизан разведал обстановку во вражеском лагере, наметил на карте координаты и вернулся в окопы к своим.
К тому времени берег у озера ожил ночной жизнью, тёмными духами. Русалки окончательно выбрались из воды и, взявшись за руки, кружились вокруг костров. Две девушки у камышей, в пышных венках из полевых цветов, о чём-то секретничали между собой. В другом месте одна расчёсывала подруге густую гриву волос, а та в свою очередь глубоко зевала, похоже, что по какой-то причине, скорее всего интимной и касающейся только её, она не выспалась. Девушка с рыжими волосами, в которые была вплетена крупная белая лилия, со взглядом обиженной девочки гуляла в одиночестве. Срывала васильки и, надолго закрывая глаза, втягивала запах красивых лепестков. Если не знать, что пару часов назад она поднялась со дна озёрного омута, можно подумать, что девушка не совсем в себе – заблудилась в лесу и, немало не сожалея об этом, гуляет в полной темноте возле озера. Она думает о чём-то волшебном и сказочном, скорее всего прекрасном принце, который живёт в высоком замке…
Из своей конуры, у дома Юры и Тани, Томка встретила его безмолвием, приоткрыла лишь левый глаз и тихо поскулила, то ли во сне, то ли в бездарной попытке показать свою любовь хозяину. Дверь не скрипнула и он, тихо раздевшись, лёг к жене. Таня не спала. Она ждала его полночи. Ждала, ждала, дождалась, потрогала, что бы, наверное, удостовериться и уснула у него на груди спокойным, безмятежным сном. А Юра, тот долго ещё не мог сомкнуть глаз, всё думал, да смотрел в окно, где были видны яркие огни далеко у озера.
Он старался не ворочаться, что бы не разбудить жену, которая была ему так рада, и уснуть смог только тогда, когда, прикрыв глаза, смог представить себе морские глубины, рыб “клоунов”, которые играли здесь в салки и прячущуюся в коралловых гротах зубастую мурену, которая хоть и хищница, а всё равно всего боится.
3.
Этой ночью озеро было тихое-тихое. Подходили к концу купальские дни. Русалки стали какими-то сонными, как осенние мухи, которым пора в спячку. Вокруг тихо и неподвижно, только приглушённые песни с разных мест доносятся, которые исполняют сразу по два-три девичьих голоса. Будто сегодня был какой-то праздник для девочек, и они расселись по берегам парами.
Их даже и не увидишь сразу. Нужно приглядеться и чётко знать, что хочешь высмотреть. Тогда возле тёмной заводи ты разглядишь, как на берегу расчёсывают волосы две русалки. Посмотрел на это Юра и вспомнил, словно небыль какую-то, как иногда, особенно солнечными днями, когда лучи светила заглядывают вглубь Гладкого, он смотрел туда и никак не мог увидеть дна. Будто дно доходило до самого сердца земли и где-то там, внутри, и было идеальное место для русалочьих дворцов. Это только люди кишат в грязном болоте, а водяные девы любят большие и чистые озёра.
Он бродил здесь и искал её. Почему-то ему казалось, что если он не найдёт её сегодня, то больше не увидит эту девушку никогда. Ему хотелось хотя бы разок, ещё один разок полюбоваться ей, налюбоваться и забыть навсегда. Но её нигде не было, будто родители за неповиновение наказали её сидеть в подводном доме и последние свои деньки, она просидит на дне, может даже вспоминая его – человека, которого наградила озорным поцелуем в первое их знакомство. Уже почти потерявший надежду, он смотрел на чёрные пики сосен, покрытые туманом. Такой же туман стоял над Гладким озером и, отсюда не видным, дальним Заболотным озером. Он всё время клубился, словно живой. Теперь ему казалось, что влюблённые сердца стали так далеки, будто находились на соседних астероидах, а голубая гребёнка, что она подарила ему, летела в космосе где-то между.
Пастух сидел так, наблюдая за метамарфозами тумана. И как же всё-таки гниёт душа без той девушки. Вот уже и смысла нет ни в сегодняшнем, ни в завтрашнем дне. Повесить бы камень на шею и бухнуть в озеро все печали и заботы – там, на дне, им самое место…
Пополз на четвереньках к камням у берега. Эти валуны впились в землю, будто произошла здесь битва титанов, и остались от них на земле громадные шлемы да латы. Подполз, дотронулся ладонью до холодного гранита. Зашуршали под коленями сухие водоросли, выброшенные на берег рыбаками. Вот она – вода, кромка её в полуметре от него облизывает землю. Пригляделся. Да что там? Туманище, да темнотища. В тумане этом даже показалось, что увидел дедушку водяного – весь в прозелени, мокрый и на лицо тёмный. Нежить. Рябь по воде пошла, плеснуло рядом. И воронка потянулась от самого дна. Хотя какое дно? Озеро-то без дна! Буруны от неё по камышам. Камыши заволновались, зашуршали листьями друг о друга. И стон пошёл над водой, как далёкий и долгий плач. Сердце защемило, и от страха похолодели руки. Вдруг смешок совсем рядом, тоненький, как от щекотки.
Юра отпрянул, вытаращив глаза, что бы лучше видеть. Испугался, да что-то сверкнуло сбоку, прямо на камне. Дёрнулась резко голова, как у ястреба, завидевшего дикого зайца, пересекающего степь.
— О, чрево Господне!
На камнях у берега висит толстая, золотая цепь, в палец толщиной, не меньше. Да так висит, как в музее представленная, не случаем обронённая, а так, что бы всю красоту обнажить перед зрителем, изящество линий и гравировки, неподкупную дороговизну массы золотой. Юра выдохнул, и пальцы потянулись дотронуться до цепи. А цепь-то с бриллиантами меж звеньев. Бриллианты прозрачны, как застывшие слёзы молодой принцессы, которая горошину почувствует и через восемьдесят перин. А в огранке сапфир красный, лежит прямо меж булыжников, будто зажатый ими, или провалившийся меж королевских грудей; цвет его такой трогательный, словно это кровь принца, пролитая принцессой за измену, ударом серебряного ножа прямо в сердце.
Погладил грубым пальцем сияющее диво. Нет, не мне, — подумал, — брать такую роскошь. И не взял. Полюбовался и убрал руку. Зашёл за камень – туда, где вода иногда дотрагивалась до его уступа и оторопел.
Повернулась она к нему. Видно сама не ожидала столь неожиданной встречи, так и осталась с рукой занесённой. А в ладони гребёнка его голубенькая, как июньское небо и зубья её в волосах рыжих, волнистых увязли, так же красиво флагманская каравелла разрезает бархатные волны тихого океана.
Юра увидел её и сразу понял, что это она. Что эта встреча, как в неё ни верь, должна была произойти, потому что это его судьба и она часть его жизни. Его детская мечта о морях. Взгляд у неё всё тот же, с изжелта-зелёными радужками. Глаза эти, лисьи, даже не дрогнули. Она вдруг зарделась щеками, перечёркнутыми вьющимися волосинками. А он рот открыл и смотрел, словно мальчик. Она глядела на него всё с той же обидой, но он чувствовал в выражении этих бесподобных беличьих глаз надежду на его помощь, об этом же говорила вытянутая к нему шейка. Помоги! Защити! Скажи хотя бы слово! Человеческое слово! Живое!
Она сделала движение рукой вниз. Гребёнка пробежалась по непокорным волосам, которые нисколько не распрямились, а стали даже ещё больше волнистыми.
— Как тебя звать? – спросил он и понял, что теперь, отныне и навсегда, всё будет по-другому. Перепишется его судьба, как переписывается неудачный конец рукописи.
Она вдруг засмеялась по озорному. В тишине это будто и не смех, а что-то пригрезившееся. Скакнула за камень и сказала оттуда чистым голоском, таким, каким песни поют её подруги.
— Маргарита.
И поманила его пальчиком к себе. Головку даже наклонила, приглашая. Волосы упали на лицо. Одни глаза только видны. Ему пришлось сглотнуть. Сердце бешено заколотилось. Она медленно отходила, как тигрица, и всё манила, манила его. А пастуху уже невмоготу бездействовать. Всё же губят чёрные силы – мыслишки непотребные подсовывают. Оглядывает он её тело с небывалой, дикарской жадностью, а пальчик её, будто за поводок невидимый, тащит Юру за собой.
Он шёл к ней, а она от него, весело посмеиваясь из-под шторы волос. Пальчик играл его чувствами, сгибаясь и разгибаясь, сгибаясь и разгибаясь. Ладные ножки ступали по лисьи. Он понимал, что русалка играет с ним, может быть, даже заманивает, но эти чары настолько его околдовали, что Юра даже захоти – не смог бы им противиться.
И вот она уже, весело смеясь, побежала в лес. Он, начиная игру в кошки-мышки, бросился следом. Сейчас даже лес казался сказкой из какого-то народного Ивана-царевича. Берёза стояла, будто нарисованная цветными карандашами, но всё же нарисованная, а не выросшая в борьбе за ярусы. Сосна – кривая, как резиновая, качалась от ветерка, шевелились иголочки на её патлых ветвях. В чаще ветвей сидела сова, у-укала и вертела головой с огромными, жёлтыми глазами. На разваленном пне росли опята и ярко-зелёный мох, а в глубине, где цвет деревьев менялся с зелёного на сиреневый, ели да дубки, чёрные, как трафареты, как небо над озером, только контуры обозначены призрачно-голубым – подарок от луны.
Пастух отмахивался от ветвей, пытаясь не потерять мелькающую впереди фигурку рыжеволосой. Бросался в панику, когда девушка пропадала из виду, но она всё-таки появлялась из-за стволика дерева и погоня продолжалась. Не погоня даже, а игра в своеобразные прятки-догонялки.
Юра спотыкался, потому что, чем глубже они заходили в лес, тем темнее становилось, но чем дольше он за ней гонялся, тем понятнее становилось, где девушка прячется и где её можно найти. Он уже смелее выбирал дорогу, и иногда казалось, что вот-вот и он схватит её. Маргарита попадёт в его объятия. Но русалка, как рыба, выскальзывала из его пальцев в самый последний момент, и ему не оставалось ничего другого, как смеяться вместе с ней, не стесняясь ни кого, ни кого не вспоминая, ни о ком в мире не думая.
Когда, наконец, до него дошло, что они зашли слишком далеко в лес, и он представления не имеет, как выбираться – лес раскрылся полем, и он выскочил в сельскохозяйственную культуру, разом примяв пару дюжин колосков пшеницы своим неуклюжим шагом. Русалка скрылась в зарослях, не примяв ни одного, петляя между ними, будто то были деревья в лесу, широко стоящие друг от друга.
У Юры в голове на секунду промелькнуло то, что мы, по обыкновению, называем здравым смыслом. Он встал, как вкопанный в чернозём. Поле вокруг человеческое, не дикий, звериный лес. Дальше, там, где деревня, на фоне звёздного неба налезали друг на друга чёрные монстры-дома, совсем как стая черепах, медлительно переползающих друг через друга и среди них совсем уж гротескно – стройные иглы телеграфных столбов, как копья, оставленные на поле боя погибшими воинами. Недалеко, в речке, будто крадучись, поплёскивает волна, булькает и, как весенние ручейки, журчит.
— Юра! – голос, как внезапно с леса прилетевший ветер.
Но Юра голос не воспринял. В своё был погружён. Вместо этого стеганул по бокам коров, что аж рыжая бурёнка отскочила от кольнувшей боли, мыкнула, обернувши обиженно голову назад.
— Пшла! — и ещё раз, по телам. А особо по рыжей бурёнке Сотниковых, которые назвали животное Чернушкой. “Вонь эту ненавижу, — думал про себя Юра, морщась и поджимая губы, — коров этих разжиревших, грязных, вонючих…”
— Что ж ты делаешь, окаянный! – всё же донеслось до него, и Юра повернул голову, медленно, с презрением. – Напился что ли, дурень!? – Спешила к нему бабка в халате, затёртом до белизны. Она перебирала свои негнущиеся ноги по влажной траве и чёрные галоши на кривых ступнях светились от утренней росы. – Ты этак корову загубишь! – и руку вперёд вытянула решительно, будто собираясь отнять из его стада свою кормилицу, увести к себе домой – в заботу и теплоту…
Но Юра не дал свершиться произволу, даже если дело касалось “вонючих и грязных” животных. Хлестнул кнутом по бабке. Чёрная змея кнутовища легла рядом с её ногами, сделав в воздухе мёртвую петлю и щёлкнув предупреждающе.
Бабка резво отпрыгнула. Лицо её в этот момент – изваяние скульптора. Вперилась она в Юру испуганно. Смотрит, и будто другой человек перед ней стоит. В глазах всё дело. В глазах. Они у него шальные, будто Юра только что из боя вышел, где на его глазах всю роту его положили, а он положил всю вражескую. Таким ничего не докажешь, нужно ждать пока тот успокоиться, а иначе может накруговертить такую кашу, потом никто эту кашу не расхлебает.
И отступать ей страшно и говорить что-то. Чувствует, что оскорбила пастуха некстати, как кошка, когда чужое молоко лизнула. А он ей так, ни с того, ни с сего, в место открытое, неожиданное и говорит. Со взглядом всё тем же и сквозящей ненавистью:
— Что ж вы её не приняли, когда она пришла к вам после смерти? Она же у вас защиты просила…
Бабка шагнула назад. Брови на лоб взлетели, и каменное сердце забилось в горле. Горячая кровь прилила к голове, стал слышен её запах – металлический. Запричитала, припустив до дома, позабыв о корове.
— Свят, свят, свят…,- и пальцами по лбу да по плечам…
Маргарита Сотникова дико засмеялась в зарослях пшеницы, где иногда мелькало её тело и распущенные волосы, холодным, тонким хохотом – ведьминским смехом.
Они бегали по этому полю, как блохи в шкуре пса. Он не выпускал её из виду, а может это она не давала потеряться им обоим. Казалось, что она намного мудрее его в этой фантастической истории, которая имела место быть с ним.
Кругом, куда бы не тыкался Юра, высели на стеблях пшеницы красные тряпочки, повязанные то ли как украшение, то ли как те самые флажки с помощью которых вводят в заблуждение загнанных волков. Что-то смутно роилось в памяти про эти флажки, но всё происходящее так его увлекло – погоня, любовь, что по правдости – плевать ему было на них, хотя определённую красоту, они, несомненно, представляли. Куколки, сплетённые из колосьев, да так искусно, без поломок, аккуратно.
Вот выбежали они на какую-то тропу. Здесь широкое место примятой культуры, ровненько так примятой, будто старались над каждым колоском. Если было бы у Юры время, и он смог осмотреться, понять, что это есть какой-то ритуальный круг внутри поля… но, пробежавшись за проявившей себя во всей своей наготе “лоскотухой”, он вбежал в то же самое место, как бы сделав петлю и теперь держал обратный путь.
Луна делила всё на белое и чёрное, призрачное. От этого видение становилось сказочным. Казалось, что в этом странном мире живут не только русалки, но и ведьмы и драконы и злые тролли и забавные эльфы и грустные призраки и волки, ставшие волками после проклятия родных и лесовики и полевики, старички Пели, маскирующиеся под грибы и древляницы, селящиеся в стволах деревьев. Они снова оказались в лесу, сшибают на бегу больших и мягких мотыльков. Юра стал уставать от томительной игры “лохматки”, стал приотставать, пока не встал и не потерял её из виду. Воздух вырывался из лёгких огромными порциями и заглатывался в ещё больших количествах, ему казалось, что он сейчас втянет в себя и ночных мотыльков и деревья и землю.
Осмотрелся, но её нигде не было. Пастуху уж было показалось, что это потеря навсегда. В этой погоне он проиграл и теперь русалка Маргарита ни за что не выйдет к нему.
Вдруг из кустов орешника бесшумно выпорхнули бабочки, медленно покружились и разлетелись в стороны. Только теперь он заметил тёмную фигуру в том месте. Фигура та была укрыта в материю и была похожа на загадочного убийцу из какого-нибудь хоррора. Почему-то, каким-то восьмым чувством, Юра сразу понял, что это она, может учуял носом, неизвестно, но сердце его вдруг радостно затрепетало, как у мальчишки.
Из-под материи выглянули две тонкие ладони и приподняли её. Он увидел её совсем рядом. В холодном, белесом свете проявился облик его Маргариты. Белое, без капли крови, видны лишь выступающие контуры: лоб, щёки, линия носа, миниатюрный, остренький подбородок и узкие скулы, сверкающий белок глаза и блестящий оскал зубов.
Смотрит она на него молча, будто разглядывает удивлённо и ничего не говорит, да и не надо с такими-то огромными глазищами. Ниже проступает её грудь, полуприкрытая распущенными волосами. Вроде бы и не боится его, а когда Юра подступил с застрявшим в горле словом “Марг…”, она резко отодвинулась назад, руки её зашарили сзади, пытаясь обо что-нибудь опереться, и накидка плавно сползла по её телу, будто бы волшебным образом нарисовав её в пространстве.
Юре показалось, что он превратился в монстра, да и кем он был, по сравнению с этой невинной красотой? Нет! Не будет он больше бегать за девчонкой. Шагнул смело вперёд, обнял её за талию правой, а левой за плечи.
Они смотрели в глаза друг другу, всё ещё испытывая смешанные чувства, обильно разбавленные страхом.
— Таня!?
— Да.
Бабка Сотникова улыбнулась ей. Всем бабкам хотелось улыбаться, когда они видели Таню Пыльнову. Красивая такая, добрая, в глазах откровенная скромность, щёчки у неё пухленькие, не как у её задиетившихся сверстниц и нисколь ей это не мешает. Одним словом завидовали её красоте и возрасту, и улыбкой, подаренной ей, хотели взять что-то и себе.
Таня была в красном платье, довольно прилично оголяющем длинные ноги, а бабка в коричневом, старомодном, казалось проношенным не одну жизнь.
— Как у тебя дела?
Таня не опуская улыбки, оглядела её лицо, пытаясь найти какую-нибудь соль в вопросе. Не была бабка Прасковья из разряда тех бабок, которые подходят и отнимают драгоценное время пустыми вопросами.
— Неплохо.
— Что-то не так? – сразу же влезла с вопросом бабка и расставила морщинистые руки, цвета церковной свечки.
— Да цветы что-то в доме вянут.
— Это они печалятся, — погрозив пальцем, со знанием дела ответила та.
— Вот и я думаю, а…
— А как у тебя с мужем? – перебила она, тем тоном, который заставил её любящее сердечко несколько раз сильно перестукнуться.
— Да… я не знаю, — Таня стала ковырять ногти. — Вроде бы всё, как и раньше, но…
— Бабка выдержала паузу, разглядывая аккуратный проборчик на её склонённой голове. Где-то лаяла собака, и мерно всхрапывал застрявший трактор.
— Он у тебя не пьёт?
— Нет, абсолютно! — Таня резко вскинула голову и от своей уверенности аж вытаращила глаза. – У меня Юра близко…
— С русалками он водится, вот что я тебе скажу!
И как будто молотком припечатала гвоздь. Так сказала. А Таня стоит и сначала слова до неё доходят, потом смысл. Потом понять никак не может сказанное. А потом она просто смотрит тупо и объяснения ждёт от старухи. А ноги-то уже ватные и подрагивают, будто на плечи ей повесили груз, килограмм по тридцать на каждое.
Смотрит Сотникова Прасковья как от лица молодой девушки краска отходит и говорит, не отводя взгляда, что бы поверила дурёха, а не приняла её за шизофреничку. Бабок-то её возраста частенько эта болезнь балует, а девчонке невинной пошто лишние переживания!?
— Неделя Купальская на дворе. Нечисть беснуется. Вот Юра и попал под злые чары. В общем так! Твой пастух с русалкой якшается, поняла?! – Таня послушно кивала головой, а на глаза уже наворачивались слёзы. — Видели его с голой девицей у озера.
— Иди ко мне! – пропела она, словно весенний ручеек, и он посмотрел на лицо Маргариты – чёрные глаза и аккуратные губы, из-под которых блестел белоснежный забор зубов. Мужчина забыл, что кобра, украшенная драгоценным камнем, ничуть не менее опасна, чем кобра без украшения.
Его мозолистые руки обняли её гибкий стан, сотканный из мыслей и заклятий. Грудь её подалась вперёд. А дома у него Таня на табуретке сидела, и лицо в ладони уронила. Сквозь пальцы просачивались солёные капли слёз, падали на подол платья и впитывались бесформенными кляксами. В окно бьёт свет уличного фонаря и падает крестовиной на пол, а в крестовине этой валенки одинокие стояли и будто сочувственно смотрели на плачущую женщину. Но Юре-то какие хлопоты от всего этого? Поглотила его с головой лесная вязь, и дубы размашистые с соснами вековыми стояли чёрными тенями над ним, как хозяева, учителя и наставники.
После поцелуев холодных губ русалки всё больше пленила она его слабое, мужское сердце. Лишь изредка проскакивали нежданные искорки разума, как от удара двух камней, и в эти доли секунд Юра чувствовал под сердцем эту нездоровую любовную грыжу. Тухли искры в дыхании Маргариты. Он только и мог, что поражаться счастью неземному, выпавшему сумасшедшим случаем именно ему, да поражаться чуть ли не вслух. Верно говорят, что щенки и любовь рождаются слепыми.
Ночь далеко разносила звуки, и они слышали, как где-то, в глубине деревни, заиграла музыка. Под ним, в сумраке, глаза, как большие, чёрные провалы – целые пропасти, в эти пропасти можно запросто засунуть пальцы. Всё это как феерический вихрь и клубящийся туман, марево обманное. Три маленьких ангелочка, розовеньких, толстеньких, с жёлтыми нимбами на голове и белыми, атрофированными крылышками за спиной, дудели в золотые трубочки, а затем они остановились и с детским любопытством воззрились на влюблённых, положив трубочки на плечики.
Полумесяц белой луны был свидетелем всего. Скоро ему надо было уходить со своего поста и, наверное, там, в мире зашедших лун, он повествует всем о том, как озорная любовь связала сердца тех, кому не положено быть вместе – деревенского парня и болотной русалки, да так связала, что по-другому, как быть беде, не суждено.
Юра нашёл взглядом упавшее дерево, упавшее давно. На нём не было ни листвы, ни коры. Оно почернело, а мощные, корёжистые сучья, впились в землю, не давая стволу дотронуться до почвы. Оно странным образом смогло отвлечь его взгляд и мысли. Может это от того, что дерево давно умерло и боле не могло вводить людей в заблуждение, так как отсутствовали живые позывы к обману?
Дерево это среди живого, как непохороненный скелет, валяющийся на проезжей части и указывающий всем костлявым пальцем, дескать: “Посмотрите на меня, на мудреца! Я жил во времена ваших прадедов, я знаю побольше вашего!”. Но дерево молчало, ничем не отвлекая Юру от всколыхнувшихся дум.
“От чего я прикипел сердцем к земноводной? Что за страсть съедает меня к нелюдю? Ведь их бояться нужно, а не любить!? И зачем мне это всё, скажи!? Скажи мне ты, луна, разве не ты рождаешь этот огонь, который мы называем любовью? Понятно и ослу, что у сердца свой язык, голова этот язык не знает, но к чему мне это безумное чувство, когда меня ждут дома?! Ждёт жена, которая меня любит, которая из плоти и чувств, у которой кровь бежит по венам и воздух в лёгких. К чему мне нежить? Кто ответит? Наверное, никто! Кроме меня самого. Если мне не разобраться в самом себе, тогда уж, наверное, никому не суждено осветить спальню моего сознания”.
Нет, не удастся ему подумать, времени нет, так как гонит она его к себе. Молодое тело и кошачьи глаза, голос её бархатный, еле отличимый от гуляющего меж деревьев ветерка. Голос этот вливался ровным потоком в уши и еле слышно витал внутри пушистыми совами, будто бы пух лебяжий, сорванный ветром с подстреленного лебедя. Русалка рассказывала ему закат своей жизни. Как попалась она в лесу захмелевшим мужикам, как заловили они девчонку меж дубов, словно раненую куропатку, а после, узнав, что Маргарита дочь председателя, решили спрятать её навсегда, дабы не пролить на себя нектар мести. Рассказывала потухшим, осипшим голосом, как били девушку озверевшие люди, да так задело это Юру, что, застыв в траве, он видел этих позорных собак, склонившихся над подвывающей девочкой. Как они, остервенелые, рычали зверем, будто оголодавшие поймали молодого оленёнка. Били, забивая сапогами. Кровь прыщет на их голенища, как рассыпанная брусника, а кто-то, с отопыреным животом, особо боязливый, что попадётся на месте преступления, схватил дубину и высоко замахиваясь, бил девчонку по животу. Нет в них никакой жалости. Осень вокруг угрюмая, жёлтая, мнётся трава и кровь уже обильно пропитала землю, а всё ещё мычит Маргарита, получая в лицо тяжёлые удары — по глазам и губам. От хрипов её ещё страшнее, но постепенно страх куда-то уходит и руки с ногами начинает сводить мелкая судорога. Трещали рёбра, и рвалась кожа, как мешковина. Кто-то ещё, с седой бородой, взял в руки полено и добивал без жалости маленькое существо, которое смирилось со своей участью и уже не сопротивлялось. Ему уже страшно бить, потому что девочка хрипела горлом и пена проступала сквозь сомкнутые зубы, пузырилась у края губ и стекала на землю, а левый глаз, ещё не заплывший бланжем, безжизненно смотрел на него и ему приходилось бить через силу, что бы девчонка вдруг не ожила и не посмотрела на него этим глазом вживую. Теперь уже тело дёргалось лишь от сапожьих ударов, как мешок, наполненный хорошо перемолотой мукой. Руки, неестественно вывернутые, успокоились, совсем как предыдущей ночью, ещё дома, на кровати, во сне. Мама заходила в её комнату и лицо её непроизвольно мурзилось от вида заспанного личика своей девочки – Маргариточки, невинного создания. Рядом, на стуле, спал её котёнок, полуобнимая моток ниток. Он всегда здесь спал, ждал, когда девочка проснётся и поиграет с ним, услаждая его слух своим переливчатым, детским смехом.
Юра стал путаться. Где он? В лесу, где рядом сидит его русалка или в месте, где полушёпотом переговариваются отрезвевшие мужики. Та осенняя ночь накатывала, вливаясь в его июльское лето. Он увидел, как девочку берут за руки, за ноги… неожиданно очнулся с каким-то трепетом в ногах и руках, увидел, как реальность жестока и груба и вновь ушёл.
Несут её вчетвером. Луна освещает их строго сверху, превращая в ужасных гоблинов, которые забавы ради, растерзали до смерти человека. Трава под ними горит от мёртвого света луны. Голова девочки качается в такт шагам между рук, один глаз раскрыт. Кровь из полураскрытого рта стекает вниз – по носу на лоб.
Сердца у убийц стучат как молоточки в кузнице, когда идёт работа с железом, которое вот-вот остынет. Те, кто держит её за руки, жутко боятся, что ладони её вот-вот сожмутся… Им не терпелось поскорее скинуть её в озеро и убраться с этого места, где они наделали так много зла. В ночи все ветви деревьев казались патлами жаждущих ведьм, а сломанный забор у берега, как напоминание о том, что залезли люди не в своё хозяйство и за это могут быть сильно наказаны. Тело девочки, теперь и не тело совсем, а развалина, раздавленная гусеница в котором кости и органы будто свалены в кожаный дырявый мешок.
Юра увидел своими глазами, как безвольное тело Маргариты, вовсе не такое, каким он привык его видеть, слетело с камней немного вверх, покувыркалось в воздухе, размахивая тряпичными конечностями, и бултыхнулось в воду. Брызги поднялись вверх, но вскоре остались одни, затихающие у берегов, волны, а тело тихо-тихо упало в холодную пучину озёрного дна.
Юра вытер слёзы с глаз и посмотрел на русалку. Сидит она, подогнув под себя ноги, руки опущены к земле, будто то, что она только что вспомнила, вновь её убило, Волосы у неё рыжие, как лисья шкура, давно высохли и тихо колыхались на тёплом, лесном ветерке. Она резко подняла на него глаза и боль, дрожащая у низа глаз слезами, вырвала из его сердца всё живое, оставив дикую жалость и пустоту. Только чёрный колодец без дна, в который он постоянно падал.
— Я не понимала тогда, что со мной случилось, — заговорила она снова, и только теперь он услышал, что где-то на заднем плане поёт невидимый хор, который будто окрашивает её историю – это пели на лунной дорожке её подруги. — Я вдруг перестала чувствовать, и мне просто очень хотелось домой. Не было и минуты, что бы я ни вспоминала свою маму и свою комнату. Я шла как заблудившаяся овечка по лесу, выбирая направления, полагаясь только на интуицию. Помню, как с меня стекала вода и прилипла болотная ряска. Тогда я ещё не знала, что… мёртвая. Помню, как встала на краю деревни, вся белая как мел, а в лунном свете ну совсем привидение… если бы я знала что меня уже похоронили и оплакали не найдя тела… это бы всё равно ничего не изменило,- Маргарита опустила взгляд. – Я бы всё равно пошла. Никто не может представить себя на месте мёртвой, которая идёт домой. Мёртвому доставляет боль всё, даже летучие мыши, которые ещё живы – они летают над тобой и будто бы удивляются тебе, твоему существованию, — она ударила кулачком в землю. — Будто ты обязана гнить сейчас в земле… — Юра почувствовал, как она вновь заплакала не в силах выдержать воспоминаний, но что-то сдерживало его от того, что бы обнять её, прижать к себе и погладить по голове. — Я долго сидела на опушке, глядя в сторону своего дома и не решаясь пойти. Мне было холодно и страшно, ползали по телу какие-то противные пауки, и я сгоняла их с подвываниями. Наверное, в ту ночь эти подвывания были единственными звуками в лесу. Всё лесные жители смотрели на меня, смотрели, как маленькая девочка боится пойти домой…
— Ты решилась? – Спросил пастух, почувствовал, что перерыв в её повествовании стал слишком долгим.
— Вскоре я не смогла сдерживать себя и бросилась к дому. В окнах у нас не горел свет, а к рамам были прибиты чёрные ленточки в трауре по мне. Я долго стояла у окна молча, а потом… наверное мама увидела мою тень у порога и открыла дверь. Её лицо тогда, заплаканное, серое, убитое моей смертью, вгляделось в меня… и… Она долго не могла произнести ни слова, потом она стала белее меня. Наверное, она поняла окончательно, что перед ней её дочь, когда произнесла вслух: “Маргарита” и задрожала от ужаса…
Девушка заплакала, теперь надолго. Наверное, она уже давно не вспоминала этой истории, а Юра сегодня заставил её это сделать.
— Она не пустила меня в дом – захлопнула дверь, и я той же ночью приплелась назад – к озеру. Мне ничего не оставалось делать, я была лишь призраком во плоти. Я села в лодку и гребла до самого центра, дав себе слово, что никогда не покину своего нового дома.
— А остальные? — Спросил Юра.
— А?
— Откуда здесь другие девушки?
Она окинула его взглядом и отвернулась, глядя куда-то вглубь туманного леса, который к утру начал густеть влажным пологом уже над ними.
— Все по-разному. Шурка, к примеру, утонула на свой день рождения, а Прасковья утопилась сама, бросившись с камнем на шее в озеро с лодки, когда её бросил мужчина. У каждого здесь своя история, не менее жалостливая, чем моя.
— Как всё это страшно, — произнёс Юра, сам того не ожидая.
— Страшно? Не знаю. За всю историю человечества умерло в тысячи раз больше людей, чем сейчас проживает, так что чей перевес на земле видно невооруженным взглядом. Живые – это всего лишь те семечки, которые пока не осыпались на землю. Что можно сказать о семечках, которые ещё не созрели? Что они ещё желторотые!
Они долго смотрели друг на друга, пока всё вокруг не расплылось размытыми красками, оставив нетрансформировавшимися только глаза – окна, сквозь которые их души смотрели друг на друга, скреблись и стучали в них изнутри, просясь хоть на долю секунды наружу.
Читать Глава 5. Finita est comoedia
DonDent — лучший интернет-магазин стоматологического и хирургического оборудования. Только здесь по самым лучшим ценам вы можете приобрести рентгены, визиографы, физиодиспенсер самых известных современных производителей из Японии, Австрии, Швейцарии и др. Полный ассортимент материалов с инструкциями и гарантиями.
