Жить взахлёб, любить до дна (Русалка чёртова). Глава 5

Глава 5.

Finita est comoedia

1.

 Утро замечательной субботы:

Таня повела аккуратным носиком, чуть-чуть раздвоенным на конце.

— Чем-то воняет? – спросила она, убрав вылезшие из косы волосинки со щеки. – Рыбой какой-то, — она придвинулась к нему. Юра весь сжался от испуга. — Похоже, что от твоей майки, — она посмотрела ему в глаза, как ему показалось – испытующе.

— Я сразу почуял, что от неё чем-то прёт.

— Во всяком случае, лучше, чем от той, что я в стирку бросила.

— Что с тобой? Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет, — бросил через плечо Юра. – Не хочу. Прицепилась!

У Тани ёкнуло в груди.

— Юра…

— Пойду, воды в баню натаскаю.

Дверь хлопнула, как пасть злобного клоуна.

Юра выскочил на порог. Облака загагулинами, дорожками изогнутыми, кругами по небу, будто самолёт Зигзага Макряга совсем недавно прокладывал себе здесь свой путь. Петух заорал вяло, без энтузиазма, будто сообщил соседскому петуху, что бы тот не расслаблялся. Залаял глухо пёс, наверное, какой-нибудь долговязый, рыжий, других здесь не бывает.

Приземистая банька, пока что глухо-пустая внутри стояла среди кустов отцветшей сирени. К её досчатой двери вела коричневая тропинка, петлявшая среди высокого разнотравья. Этой бане уж век с небольшим, и крыша её вся заросла травой и цветами. На этой крыше траве благодать, как расти – вон какой вид открывается. Сзади, почти сразу за баней, стоит шевелящаяся берёзовая роща – старые очерствевшие берёзы, подол которых весь изрубцован топорами, и молодые, как горсть цветов или большие банные веники, с ярко-зелёными листьями, которые шумят, как двигатель Мерседеса. Тихая Верба протекает чуть поодаль и роща её совсем не скрывает, а та даже оттеняет её своей чистой, без примесей, голубизной.

Юра зашёл в баню и припал спиной к стене. Не выдерживал он, механизм его души постоянно западал своими шестерёнками, ломая саму схему души и точность хода чувств. Припал спиной и уставился на старую керосинку, стоявшую на столике. Сейчас, в наше время, керосинка – вещь ненужная, антикварная, а ведь когда-то вокруг неё собиралась вся семья: бабка с пряжей, отец пил чай с сухарями, дети прилежно учились читать и решать арифметические фокусы, а керосинка горела, как ангел-хранитель, в своих ладонях преподнося семье тепло и свет.

“Да, что же это? Может быть, баня смоет с меня эти нечистые мысли, этот красивейший узор грязи?”. Взял решимо вёдра, будто от труда физического сможет улечься поднявшаяся с сердца муть.

Собака, валявшаяся доселе на боку, вскочила и бегала за хозяином всё время, что он носил воду. Калитка весело скрипела, с радостью услуживая человеку, который вернулся домой и кажется даже – листья огурцов в огороде, смахнув с себя росу, потянулись к солнцу.

— Здорово Юр! – махнул ему сосед.

— Здорово!

— Как оно?

— Всё путём.

— Топорище лопнуло. Не одолжишь мне на сегодня?

— Зайди!

— А?

— Не, не, не! Я не пью!

— По тебе видно и по жене твоей. Завидуют все. Смотри, как бы ни сглазили!

— А тебе-то что?

Из-под ног весело прыгали кузнецы, будто играли в догонялки, и жёлтые бабочки-лимонницы садились прямо на края покачивающихся ведер. Любопытные ящерицы, жившие у бани, выползали посмотреть на человека с вёдрами и все, наверное, думали: “Такого, как этот парень разве нельзя не любить!? Такого любая полюбит и уведёт. Ох, уж от женщин ему, наверное, отбоя нет“. И правда, что тут говорить? Дома жена у печи колдует над обедом, да стирает его потные рубашки, на озере купалка-лоскотуха льёт горючие слёзы в рыбьей мути”.

Когда Юра к дому подошёл, она уже у крыльца стояла.

— Ты куда?

-В магазин нужно.

— Давай я?

— Да не, что ты!? Ты обедай, а я схожу!

Юра поглядел на неё. Будто для него оделась, не иначе. И шаль на ней его любимая – светло-зелёная, платье новое – бархат чёрной ночи. Вылетела в дверь своей лёгкой походкой, как бабочка-махаон.

На столе тарелка ещё парит. Картошечка в ней с мясом отпаренным и ручки укропа. Огурчики малосольные с разбухшими луковицами; грибки слизистые – сверху нежные, а внутри хрустящие, как орешки; салатик в масле с луковыми кружочками, помидорками с грядки. Аппетит от этого вида просыпается дикий. Даром, что Юра белую не любил, а то бы как под рюмочку, да с грибочками, да картошечкой, да огурчиком солёненьким похрустеть… Солнечный луч в довольную харю светит, жена красивая под рукой суетится. Схватишь её, хохочущую, на руки и в баню, нырк!  А в бане жарко, как в аду, да ещё парку на камни. Ощущение будто водой дышишь. Таня, покрывшаяся испариной, обнимает и губы её мокрые в щёки тебя целуют за то, что ты у неё есть… а не за то, что ты единственный, кто есть на ночном болоте…

Жизнь-то та для упырей, да духов голодных, одиноких, отвергнутых…

И тут над ухом:

— Что-то десна болит.

Это жена уже вернулась, а он и не заметил.

— Дестабодин? – переспросил.

— Десна болит, — поправила Таня.

— К деньгам, наверное.

— Захожу в магазин, а там туса какая-то с фингалами – что бабы, что мужики, ещё пилигрим какой-то с ними… Ой, что ж ты не ешь ничего – всё уже остыло?

— Да, задумался, — мельком взглянул на неё, на глаза её остывшие. И вовсе она не такая, как раньше. Здорово видно перемену, а имитация спокойствия лишь камуфляжная маска.

С улицы баней запахло – переключился Юра на своё. Запах у топящейся бани свой, специфический – это не похоже на запах костра или на запах топящейся печки, здесь в дыме что-то мягкое, ароматное, такой запах любую душу вылечит, а сама баня любую хворь телесную.

Пока он ел, она бельё собирала и его и своё, укладывала в аккуратные стопочки, такие ровные, будто не ладошками приглаживала, а горячим утюгом. Когда супруга проходила рядом, будто случайно задевая его, от неё шёл жар, будто от печи, в которой готовится самая сильная на свете любовь.

В хлеву сегодня мычала корова, и кудахтали на улице куры, совсем как люди сплетничали о чём-то. Меж домов кувыркались в воздухе ласточки, разделяя свою жизнь с людьми, которые редко-редко проходили у окон  и громко разговаривали о своём. В деревне раздолье – ширь да размах и люди здесь широкие душой — разговаривают громко, смеются не стесняясь.

Из трубы над баней шёл иссиня-белый дым от горящих просмоленных дров. От хороших просмоленных дров идёт такой же жар, как и от его жены. Когда пришло время, и они открыли дверь бани – наружу вырвался горячий, белый, как парное молоко, пар. С веника, висящего у стены, падали жирные капли и не смотря на старость бани из брёвен стен всё ещё сочились карамельные капли смолы – такое всегда бывает, когда хорошо протопишь, так, что б в зимние морозы брёвна стен трещали, как ружейные выстрелы.

Таня расплела косу, и волосы её оказались волнистые часто-часто, как у барашка, пышные как джунгли, как дрожжевые блины, раздухарившиеся в печке. Эти пряди залезали через плечи на ключичные косточки. Таня скинула одежду и почему-то зарделась щеками.

На горячие лавочки одно счастье присесть и тереть себя мыльной мочалкой, иногда смахивая с носа назревающие капли. Юра глядел на Таню, как выступают под тонкой кожей венки, особенно на висках и груди. Мыльная пена стекает с неё струйками, как реки на ожившей карте мира, как узоры самовоплощающиеся от банного жара.

Они мылись молча и он всё время смотрел, не мог отвернуться от этого мифического зрелища, почти сказочного – как она, эта красота земная, стоит в пелене тумана и этот туман вокруг неё колышется, как волны от медленных движений на озере.

2.

Юра сидел на стуле и всё ещё обтирал себя махровым полотенцем. На столе дымился чай, но сил на горячее уже не осталось, хотелось чего-то ледяного и свежего. На улице темнело, и Таня включила свет, от которого изба стала светлой, будто лучилась радостью. Жена, вся раскрасневшаяся, с прилипшими к черепу волосами, была какой-то другой – призрачной, однако красивая она была. Придвинулась через стол и сказала.

— Всё-таки хорошо, когда мы вот так – вместе.

— Ну, так мы и так всё время вместе, — ответил Юра и засопел через нос.

— А надолго? – вдруг спросила она.

До него дошёл смысл сказанного не сразу, через какое-то время, и он медленно перевёл на неё глаза. Потом пожал плечами и равнодушно:

— Навсегда.

Таню даже передёрнуло от его тона. Да, от сомнений, которые недавно ещё казались слабыми призраками, теперь остались лишь тени. Кусок не лез в горло, потому что в нём застряли слёзы. Определённо, с Юрой случилось что-то нехорошее. Одно из двух: либо у него критические дни, либо у него завелась другая! Русалка! Что за бред? – тут же укорила она себя. Русалка! Может ещё кикимора болотная или снегурочка?

На колени к ней прыгнул серенький комочек котёнка, и девушка прижала его к животу. Это спасло её от практически хлынувших потоков слёз. Всё же, — подумала она, — как равнодушен мир к её бедам, как все друг к другу равнодушны и этот котёнок равнодушен и соседи, и теперь даже муж.

На улице, в темноте, вдруг запели озорные, девичьи голоса. Совсем недалеко от дома запели, будто у реки. Она даже представила их – зеленоватых в лунном свете, на фоне горящих окон их дома.

Поправила волосы и обратилась к окну, за которым ничего не видно.

— Девчонки всё поют. У них повод есть…

— Это не девчонки, — ответил он, и сердце заухало в её затылке. В затылке Юры ничто не заухало, там всё похолодело.

— А кто?

— Никто!

И тут Юра встал. Таня увидела,  что ноги у него ватные и подкашиваются, как у пьяного. Юра опёрся о стол рукой и, чуть не смахнув чашку со стола, пошёл к окну. А когда он уже подходил, с глазами, как у ночного филина, который пытается рассмотреть добычу в темноте, Таня вскочила в своём красном платьишке, как бабочка-крапивница и, голоногая, в отчаянии бросилась ему на шею, обняла его руками. Юра пытался отодрать её от себя, как попавшийся в руки осьминога водолаз. А она ему прямо в лицо и слёз не сдерживает.

-Что с тобой?

— Отцепись! – приказал он ей не своим голосом. В углу взвизгнула Томка и вскочила на четыре лапы.

— Не ходи, слышишь!? Не ходи!

А поют вот уже – под самым окном, будто специально пришли нервы им потрепать, посмеяться. Пели что-то совсем грустное, вгоняющее в смертную тоску. Такое можно петь только от самой  больной раны – от душевной.

Её сердце от страха застучало в пятках. Она попыталась сглотнуть, но слюна комом застряла в её горле. Воображение, ох уж это проклятое воображение – какие страшные картины оно рисует из неизвестности. Руки тряслись крупной дрожью. На печке громко, как кобра, зашипела кошка, вытянув голову к окну; котёнок жался к её лапам. Таня вдруг поймала себя на мысли, что боится вовсе не за себя, а за Юру, за то, что может с ним случится. Она ведь всё видит, всё поняла окончательно. Кто и куда его втащил, как и зачем.

Вдруг в хлеву замычала корова. Тревожно так, будто просила чего-то. А потом, как взбесившиеся, закричали куры, словно в курятник залезла лиса. Томка бросилась в угол дома, посидела там, вертя ошалевшими глазами, и бросилась в другой угол. Страшно-то как, — подумала Таня, смотря на всё это сумасшествие. Кошка схватила котёнка за шкибот и потащила под кровать, не переставая оглядываться. Собака визжала, будто ей придавили дверью лапу. Животные не знали куда спрятаться, что бы ни слышать этого неживого пения.

А они уже под самыми окнами и по звукам можно запросто определить – кто из них, где стоит.

— Ку-ку!

— Ку-ку!

— Ку-ку!

Дрогнули. Кукушка в часах быстро открывала белую дверцу изнутри своей красной избушки и куковала. В этот момент ужас наполнил их сердца. Везде мерещились физии чудовищ – и в печном проёме,  и в дверном, и в оконном. Таня отсчитывала каждое её появление, моля бога, что бы это побыстрее прекратилось.

— Ку-ку!

Восемь.

— Ку-ку!

Девять.

— Ку-ку!

Десять.

— Ку-ку!

Одиннадцать.

На часах было ровно одиннадцать, и на улице настала ночь, в которой растёт, с быстротой бамбука, зло.

— Пусти! – сказал он, и она отпустила, только изо всей силы ударила его кулачками в спину, как бы на зло, от отчаяния.

— Да откуда ты взялась, нежить полуночная? Русалка чёртова! Ах… — тихо воскликнула она от неожиданности. В её голове громкий, дребезжащий звук, как удар током и заунывный вой паровозной трубы. Это Юра ткнул её ладонью в лоб, и та попятилась, опёрлась о спасительную стену и посмотрела на него со сжатыми в нить губами. Вдруг вспомнила, как греет их спины солнце, когда они копаются вдвоём в огороде и не выдержала. Теперь она была полна чувства отмщения и мести. И в следующую секунду Юра услышал за собой шептание, да и не шептание даже, а полное ненависти шипение.

— В сем доме нашем Магал-Сигал солнцева дева сидела. На терем хрустальный искала дева Шингафа, не богатырь славный с горы Алтай, а подлетал змей огненный…

Юра обернулся, зарычал сквозь зубы, но Таня не унималась, говорила заученное без интонации, без ударений и глаза её горели как два злых драгоценных камня и руки будто бы вот-вот вцепятся кому-нибудь в горло.

— … дух злой Лифлаф, Зацунана, Халануда, глаза зелёные, как два изумруда, броня медная, на броне лата, в ноздрях кольца из червонного злата, из ноздрей огонь пышет, сам как смердящий пёс дышит…

— Ведьма! – сплюнул он в её сторону громко. Да разве раньше, при той жизни, сказал бы он ей слово грубое? Точно злая сила отобрала у него разум. Собака в углу дрожала всем телом, как лихорадочная, и уже не лаяла, не визжала, то ли сил не осталось, то ли страх сковал её связки.

-… О, ты, Муфаила, Данданила, соберись с силой, ударь змея смердящего уфамилой, расшиби ему главу, разорви чешуиную канву и с силой крижало вырви его ядовитое жало…

На улице кто-то закричал, но петь не прекращали, только теперь пение не такое слаженное, будто разбросанное, точно застал нечисть врасплох с криком петуха рассвет.

— … отруби ему хвост, брось его под чёртов мост, где бесы живут и змеиное мясо жуют. Освободи наш дом от лихого духа, что бы свободно вздохнула дева-краснуха, а с ними и все мы до самой маленькой Фатьмы…

От злости Таня царапала ногтями стену, и ей казалось, что из груди её сейчас вырвется что-то нечеловеческое, испепеляющее.

-…Шигара, поезжай к Мамаю до змеиного краю, где летом и зимою солнце сходится с землёю и скажи там прадедному светилу, что бы он сияньем согнал лихую мглу, согнал туда, далече, где нет живого вовсе человече!

Подбежала быстро к окну посмотреть на своё творенье. В отсвете окон – жёлтых прямоугольников, которые протыкал частокол забора, фигура. Таня обречённо выдохнула из лёгких воздух. В этой фигуре: нуд от пережитой смерти, худородная жизнь в вечном голоде, драная, не по погоде одетая. Вот она стоит – голая совершенно, худая, нестройная, скособочилась, будто вся переломанная и немытые волосы лицо закрывают. Вдруг он сделала шаг, и темнота скрыла фигуру из виду. И наступила тишина. Даже не кричали куры, не мычала корова. Всё затихло, будто Таня проснулась в ночи от дурного, громкого сна.

Шальной Юра глядел шальными глазами в шальную пустоту – именно так можно охарактеризовать его взгляд. Кажется, что пришедшие к их окнам существа высосали из него все жизненные силы, забрали эти силы и чувства и даже память себе – на личное хранение. В этой гробовой, пугающей тишине, стоя в тёмной зале, его женщина спросила его:

— Что всё это значит?

И он ответил так, потому что другого ответа не знал.

— Ни хрена не знаю, — и пошёл прочь, подставив ей свою широкую, угрюмую спину. А она думала, ведь кто будет думать за мужчину, как не женщина. От усердия растеклась лужей, жмуря волнами лоб, собралась в камень и проросла растением.

— Святой Николай, ты разрушаешь горы, разрушаешь камни. Разрушаешь горе, колдовство, чародейство, зависть, ненависть, сделки, сглаз, порчу, от плохой минуты раба божия Юру не на час, не на два, а навсегда. Аминь!

***

Как бывает обычно, при переходе от сна к реальности – путается место и время, почему ясно и ослу: догматика содержания трансцедентального сноместа и сновремени переживает кинетическую конверсию к своему основному месту, причём затрагивается особая сила, которая на некоторое время выбрасывает сонмическое состояние уравновешенного в вечности времени.

Но тут, ко всему вдобавок, ещё один фактор. Что-то мерзко-холодное ползло по лбу. Можно было принять это за гигантского слизня, вырвавшегося на свет из мрачных подпольных коммуникаций. А потом этот шёпот – не разобрать ни  слова, только шелестящий в воздухе звук. Юра открыл глаза и не шевелился. Сцена достойная  какого-нибудь стенд-апа, но, к сожалению, юмора здесь было ноль. Здесь была скорее, какая-то утробная тоска.

Где-то, в дальнем углу, горела свеча, давая тусклейший свет. Так, видимо, и было задумано. Его Таня с распущенными волосами, сидит над ним, низко склонив голову, и что-то шепчет прямо ему в лицо, а левой рукой мажет холодным лоб.

— Ты чего делаешь?

Она отскочила от него, видимо испугавшись неожиданного оживления заколдованного. Юра провёл по лбу ладонью и посмотрел на свет.

— Это что, кровь?

— Да, — ответила жена смиренно.

— Со своим колдовством, блин! Ты чё, совсем свихнулась?

— А что мне делать? – закричала она на него, и Юра вдруг заметил, какие у Тани под глазами чёрные круги. – Ты стал совсем другим. Ты стал чужим. Ты же практически уже не человек.

— Я? – и правда, вдруг задумался он, что я спорю? Ведь дома для меня теперь все врагами кажутся, особенно она. И в сердце что-то похолодело, будто умер я тогда, когда Маргарита в первый раз меня поцеловала, а кровь не бежит по венам и прикипает только к таким же мёртвым. Вдруг сам испугался своих мыслей и вздрогнул всем телом.

Таня сидела у него в ногах, скупо высвечиваемая яркой свечкой.

— Ты видел, что твою обувь мыши погрызли? – даже с неким упрёком сказала она ему, склонив голову.

— Нет.

— Ты знаешь к чему это? К смерти…

И упала, как подкошенная, на подушку, сотрясаемая рыданиями. Он смотрел на неё, как девушка уткнулась в ладони и громко, в голос, ревёт, будто его уже нет рядом, будто уже оплакивает его смерть. А потом уснул.

Ночью она разбудила его настойчивыми толчками. По всему было похоже, что Таня ещё не спала. С отчаянием женщины, готовой на любые крайние меры, она попросила его, нежно приобняв:

— Возьми меня!

— Спи, дорогая, мы никуда не идём.

Может быть, даже не понял, что вырвался на секунду в явь из чудного сна. Вновь провалился в ночную дремоту, как в тёмный колодец, на дне которого показывают диафильмы. Снилось ему, что весь дом заполнен водой и они, словно в море или аквариуме, плавают как дельфины. Взмахивают руками и взмывают под потолок. Вот девушка с ярко-рыжими волосами, совершенно нагая, вдруг посмотрела на него вполоборота, будто заметив на знакомом пляже незнакомого человека, и упала в воду, одни разводы остались. Он, не в силах противится своим глухим чувствам, побежал за ней и увидел, что она в озере плавает, под водой, принимая разные карикатурные позы.

Очнулся, быстро дыша, тряхнул головой, не сразу понял, что находится дома, на кровати и спокойно опустил голову на подушку. Всё ещё сонными глазами посмотрел на жену, которая сопела на соседней подушке. Интересно, что снилось ей? Наверное, от напряжения, нечто похожее – магическое и страшное. Однако лицо её в профиль было безмятежно.

3.

На улице было ещё темно и взгляд кололи блёстки звёзд, когда Таня встала перед ним в проходе с опущенными руками и потерянным взглядом. Такому виду она была обязана двум вещам: во-первых, она теперь не знала, что говорить и как говорить с ним и, во-вторых, она не знала, как теперь к нему обращаться, а поэтому стояла и смотрела на него. Лицо у неё, как у оборотня, начинает превращаться и меняться, вот-вот и она вновь разрыдается.

Перед тем, как жена что-то сказала, Юра услышал, как громко шумят утренние сверчки, и скулит во сне собака.

— Юра, я совсем не понимаю, что происходит!

Он отвернулся к окну. Плаксивое состояние его жены начинало выводить из себя. Он натянул штаны и побрёл к умывальнику, что бы прыснуть в лицо холодной воды.

— Юра, ты слышишь? – она уже стояла у него за спиной, несмело, будто прося помощи у постороннего человека. – Все куры передохли…

Он быстро взглянул в её глаза, убедившись, что она серьёзно из-за этого переживает и стал вытирать руки полотенцем. Таня растерянно разглядывала капли воды на его лице. В её глазах всё ещё стоял пол курятника, весь белый от пернатых трупов, с безвольно раскинутыми крыльями.

— И корова не даётся в мои руки. Она как взбесилась – забилась в угол и рогами машет. Что делать?

— Хм, — хмыкнул Юра и мотнул головой. Ничто не задевало его, будто и не с ним это происходило, а с дальними родственниками. Вдруг понял, что не может понять, как когда-то смог полюбить эту женщину, как она могла занимать место в его сердце.

Через десять минут с ночью всё было кончено. Первые красные сполохи появились на чёрной стене деревьев, потом всё быстрее-быстрее переползли на поле с убегающей вдаль змейкой-тропинкой, крыши домов, а потом и окна. Окно было грязное и поросшее паутиной, в которой не сидел паук. Из этого окна мир казался ещё хуже, ещё мрачнее и грязнее, чем на самом деле. Как перед грозой.

Голос Тани стал сиплым, как сухое печенье.

— Тебе всё равно? — она не дождалась его ответа и обняла себя за плечи, заговорила задумчиво. В одиноком доме это было призрачно-пугающе. – Я всё думала, кто подарил тебе те лилии, которые кинули в окно. Они не давали мне покоя уже много дней. Знаешь, когда мужчине дарят цветы при живой жене, это заставляет жену ревновать. Но теперь я поняла. Эти лилии – не подарок, а чёрная метка, больше даже для меня, чем для тебя.

Юра обернулся, поглядев на неё. Таня села на стул, будто всю ночь таскала воду и смертельно устала. Платье её немного съехало с плеч и там, где обычно были бретельки от бюстгальтера, на бардовой, от загара, коже, были видны лилейно-белые полосы. Она не смотрела на него, но он и так видел, что её влажные глаза блестят, словно закопченные драгоценные камни. Юра и подумать никогда не мог, что его Таня оказывается такая рассудительная, какая-то подпольная мыслительница, только она и догадаться не могла, что чёрной меткой были не лилии, а тот гребень, который оказался в его руке в солнечный день на берегу Гладкого озера.

Ну и что теперь из того, что когда-то они вошли в этот дом рука об руку? Вошли одним шагом, и не было, наверное, тогда счастливее их людей. Большего счастья не бывает. Да, тогда в этих стенах тёмно-винного цвета с зашторенными окошечками их озарило сияющее счастье и казалось, что никакая невежественная неурядица не отнимет у них его. Но теперь всё по-другому. Оказалось, что это солнце счастья может потушить любая чепуха. Ради другой, оказывается, Юра был готов оставить их светлый дом и так, как раньше, жар в груди теперь разжигает совсем другое – нечеловеческое, затянутое дымкой тайн.

Он закурил. Пепел падал прямо на пол, оставляя чёрные отметины на деревянном настиле. Когда он докурил, Таня вдруг предложила ему приготовить кофе. Юра, притворяясь, заговорил:

— У-у, какой вкусный!

— Сахара не много? – заботливо спросила Таня.

— Нет, нет, в самый раз.

-Может молока побольше?

— Да нет, и молока достаточно.

Хоть чем-то утешить женщину, ведь не совсем уж он бессердечный. На самом деле пить этот противный кофе не было никакого желания. Юра отошёл от окна, в которое  глядел, и поставил недопитый бокал на столик; белая пенка на коричневом кофе медленно кружилась.

— Ты совсем не думаешь обо мне! – сказал он вдруг ей, и лицо Юры закружилось в обмокших глазах женщины, ушло в какое-то красновато-серое марево, задвоилось, затроилось и хороводом, волчком, завертелось. Она сейчас сильно сомневалась в том, что господь посылает человеку только то, что он может перенести. – Войди в моё положение! Перестань думать только о себе! – Юра уже переходил на грубость, и она подумала – как же он страшен, когда не похож на себя прежнего.

И всё же, он был так ей дорог, что она пойдёт за ним – хочет он того или нет – она будет плестись за ним в дождь и в снег, несмотря на смертельную усталость и дикий голод. Она будет смотреть, как он обедает в придорожных кафешках через стекло и как милуется с симпатичными девчонками, но будет плести свои ноги дальше, лишь бы знать, что он рядом, что он живой и она умрёт рядом  с ним. Потому что о Юре Таня знала всё, начиная от того, что он обожает голубой цвет, а ещё девственно-белый, а любимая рыба – карп, и заканчивая самыми глубочайшими интимными подробностями, о которых, наверное, он сам не знал. Юра – её собственность, и она хотела себя ощущать собственностью Юры. Иначе свою жизнь она не представляла. Потому что это не кино, что бы просто так сходится и без последствий расходится. Теперь она, как натянутая тетива, которая вот-вот лопнет от напряжения, а стрела улетит  в неведомую даль.

Таня ответила истерически-нервным хохотком. Её мурзатое личико, в обычности имеющее здоровый румянец на щеках, синюшно побелело. Она вдруг схватила камень с полки, которым точат косу, и протянула ему.

— На, приложи этот камень к сердцу и скажи что твёрже!

Карябая лоб, она нервно смахивала непослушную чёлку. Они уселись друг напротив друга, опустив головы. Сегодняшний день предстоял быть самым долгим в их жизни. Она поднимала на него глаза, видела его чёрные волосы, опущенные плечи и думала, что, оказывается, вовсе не всё такое розовое, как раньше чудилось молодому, необременённому сердечку – розовые цветы, любовь розовая, розовый гороскоп и розовые дикие звери, розовые инопланетяне и розовое колдовство… Теперь всё это злое, колючее, воняющее нестиранными носками, вот во что превратило их чувство розовое колдовство и розовые Дикие Звери. Какой же всё-таки у горя бешеный скач. Таня подумала, что если случится самое страшное, то она тут же умрёт.

Неужели, — думала она, — он не помнит ту, нашу первую, встречу, когда мы столкнулись лбами и смеялись до упаду? Но это ладно. Неужели он не помнит, как ухаживал за мной? Как подарил сотню подарков: платье и платки, кольца и серьги, книги по кулинарии и даже цветы? И не помнит тот наш первый поцелуй? Ночью. Ещё тогда, когда мы ходили на танцы. Как он несмело признался? И поцеловал. Да от неловкости так поцеловал, что не попал в губы и поцелуй получился таким смешным – в край губ, но я не засмеялась, а поцеловала его в ответ, на этот раз точно. — Этот поцелуй для неё, она не знала как для него,  но для Тани этот поцелуй остался на всю последующую жизнь как что-то яркое, как на тропе сквозь пустыню выросший цветок розы.

Иногда он поднимал на неё голову со своими блеклыми глазами, вокруг которых чёрные круги. Таня напоминала красивую бабочку, неспешно летящую посреди знойной пустыни в раскалённой, подрагивающей дымке воздуха. И всё же в другое место его тянуло, будто бы душу вынимало – в воду, в озёра с чистой, колодезной водой.  Значит, уж судьбою с детства был предназначен для этого, и ошибкой природы было сделать из меня человека, а самой владелицей судеб был прописан этот  тяжёлый день.

Вот уже перевалило за обед и солнце по наклонной тянется к горизонту.

— Давай! – вдруг приказала она. – Как когда то, как в те времена, когда мы танцевали, пели, радовались жизни и не обращали внимания на мелкие неурядицы…

Он так и глядел ей в рот, шею вытянул, под глазами чёрные полумесяцы. “Не вынесу, — думал он, — не выдержу этого испытания! “ Почувствовал, как в голове всё закружилось. Уже непонятно чего он хочет, к чему стремится, кого любит, кого ненавидит – один хоровод, одни бесовские пляски. Глаза Юры вдруг заплыли влагой, задрожали, как солнечная дымка у асфальта в раскалённый день. Зашептал чуть слышно какую-то молитву. Не разобрать что за молитва, только шевеление губ.

Знал, что от этого  уже никакого толку, но хотелось  хоть какой-то помощи со стороны или простого совета. Да, конечно, решение нужно всегда находить самому, но оно находится только тогда, когда есть чужой совет, когда ты его отвергаешь или принимаешь – это и есть воля выбора, а если нет ориентира…

“Какими же детскими покажутся мне эти проблемы, когда я вернусь к Маргарите и растворюсь в её объятиях”, — думал он, глядя мимо жены в окно, где уже стояла мутная завеса вечера и ни одного движения её не колебало. Жутко, будто за стенами нет ничего или начинается то, о чём мы говорим на уроках астрономии. На улицу вовсю опускались сумерки и где-то далеко – у озёр, поднялись к небу голоса. Заунывное пение у берегов. Юра поднял на неё щенячьи глаза, просящие пощады.

— Тебе нужно идти! – сказала Таня – эта хрупкая, больше, чем слабая женщина.

Круговым движением он вытер лицо от слёз и лишь только всё смешал и размазал. Ему захотелось кинуться на неё и сильно обнять, но он удержался. Встал, и вдруг Юре показалось, что жизнь ушла.

— Юра! – воскликнула она и бросилась ему на плечи. Прилипла, такая лёгкая, как дуновение ветерка, как бесплотное облачко. Обняла его за шею белыми, как молоко, руками. Тело её сотрясали рыдания. Она провела ладонями несколько раз по его спине, но он вовсе этого не заметил.

Когда Таня отлипла от него, в большинстве из-за того, что Юра сам легонько оттолкнул её, она закрыла лицо руками, из-под которых по щекам протекала влага. Наступила тишина, только в доме соседей взвыли собаки плачущим, унылым воем, как дождь пасмурной весной. Он несколько секунд смотрел в её телячьи глаза, а потом закрыл за собой дверь.

Секунда тишины, а потом в одном из домов сладкими голосами затянулась песня одной известной эстрадной группы. Встречу ли я его ещё или на каждом шагу буду ошибочно узнавать его знакомые контуры, его рубашку, его негромкий голос? Теперь это так неестественно – быть одной, когда он не на работе, а ушёл навсегда, в неизвестно куда. Зря я надеюсь! Не будет теперь никакой нечаянной встречи. Ему теперь нельзя даже позвонить, спросить как дела или написать письмо, что намного откровеннее.

Упала на колени, громко всхлипнув. Горячее, как кровь, потекло по щекам. Она протянула руку и пальцами пощупала его рубашку, пустую без него, прижала к лицу и заплакала в неё. Рядом сидела Томка и, не смея произнести ни звука, лишь переступала с лапки на лапку, слезливо так смотрела на неё, будто спрашивала: “Куда ушёл папа?”

И тут со стены сорвались часы и грохнули об пол, рассыпались на части и остановились. К смерти хозяина. Смерть почуяли, — подумала она, вскочила с пола и бросилась к двери, вырвалась на улицу – в ночь, в которой не видно ничего и уже ничего не слышно, даже песен у озера.

Она вытерла руками глаза, но ничего не получилось – слёзы вновь покатились по щекам. Слабый ветерок раздувал на ней лёгкое платье. Таня, голенастая, опёрлась о деревянный поручень локтями и закрыла глаза холодной ладонью.

 

Конец

 

Зайдя в свадебный салон Подружка Невесты, вы можете купить свадебное платье по самым приемлемым ценам. Лучшие распродажи свадебных платьев в Петербурге.